Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие

Клейн Лев Самуилович

До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.

На известие о самоубийстве Клюев откликнулся «Плачем о Сергее Есенине». Там есть такие строки:

Помяни, чёртушко, Есенина кутьей из углей да омылков банных! А в моей квашне пьяно вспенена Опара для свадеб да игрищ багряных. …………………………… Лепил

я твою душеньку, как гнездо касатка, Слюной крепил мысли, слова слезинками, Да погасла зарная свеченька, моя лесная лампадка, Ушел ты от меня разбойными тропинками! …………………………… А всё за грехи, за измену зыбке, Запечным богам Медосту да Власу. Тошнехонько облик кровавый и глыбкий Заре вышивать по речному атласу! Рожоное мое дитятко, матюжник милый, Гробовая доска — всем грехам покрышка. Прости ты меня, борова, что кабаньей силой Не вспоил я тебя до златого излишка! …………………………… Только мне, горюну, — горынь-трава… Овдовел я без тебя, как печь без помяльца, Как без Настеньки горенка, где шелки да канва Караулят пустые, нешитые пяльца!

9. Клюев без Есенина

Овдовевший Клюев недолго пребывал безутешным. Были и помимо Есенина поэты, склонные к однополой любви и даже готовые влюбиться в иконописного мэтра..

С 1931 г. Клюев постоянно живет в Москве. И тут влюбился в него не кто иной, как Рюрик Ивнев. Правда, он любил и других, но Клюева, несомненно, тоже. Его дневники 1930–1931 гг. заполнены записями свиданий. Сентябрь. Коля (Клюев) приезжает из Каширы в Москву на время. Какая радость! 29 октября — визит к Коле в Каширу. Своим внутренним огнем Клюев, Есенин и Шергин напоминают Ивневу Распутина. Всё же некоего Анатолия, Тосика, Ивнев любит больше, но — увы! — с ним приходится расстаться. Опять же приехал Коля, на сей раз из Серпухова. Визит к Кузмину и его возлюбленному Юркуну. Ссора с Колей. Далее мирятся («Как он мне дорог!»), Коля читает свои поэмы.

«Когда я сплю с Колей, я воображаю себя самым счастливым человеком на свете». 6 мая — вернулись домой и улеглись поздно и, хотя оба были уставшие, — тут следует какое-то шифрованное выражение: емар ба (не начальные ли буквы дают расшифровку?).

Неожиданно полный разрыв с Колей. Тот ушел и долго не появлялся. Но потом соседи сказали, что кто-то приходил и спрашивал, кто-то с большими бровями. Узнал: это Коля… (Ivnev 1995).

Были и свежие юноши, готовые обратить внимание на стареющего Клюева.

Эпизод знакомства 44-летнего поэта с 17-летним выпускником киевского училища живописи Толиком Кравченко до того вкусно описан К. Ротиковым, что я не откажу себе в удовольствии процитировать эти пассажи из книги «Другой Петербург». В 1928 г. студент отправился в Ленинград поступать в Академию Художеств и заглянул на выставку в Обществе поощрения художеств (ныне Дом Художника). Далее по книге:

«Его внимание привлек старичок с бородой (напомним, сорока четырех лет), в сапогах и простой деревенской свитке, о чем-то интересно беседующий с окружившей его публикой. Интеллигентного, как отметил Толик, вида.

Поглазев на старичка, показавшегося ему похожим на Шевченко, юный художник продолжил осмотр выставки и вдруг обнаружил портрет — того самого старичка, по фамилии Клюев. Об этом мы узнаем из письма, отправленного Толиком в тот же день матери в Киев. Мальчик был, очевидно, начитанный и пояснил маме в письме про Клюева: «знаешь, что Есенина вывел в люди, т. е. в поэты».

Не можем удержаться от дальнейшего цитирования письма сообрази тельного юноши. «Подхожу к старику и кружусь, вроде бы на картины моргаю, а куда к черту — на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает название картины и заговаривает об искусстве» (нет, просто наглядное пособие, руководство для начинающих!)… «Проходили мы мимо нарисованного портрета, я возьми и сравни их обоих, портрет и Клюева. Заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил об Есенине.

Вижу, старичок совсем ко мне душу повернул» (учитесь, юноши, учитесь!)…

Вскоре уж мальчик стал называть Клюева Коленькой. Через год поэт придумал возлюбленному приставку к фамилии «Яр». На лето оба уехали отдыхать в деревню Потрепухино Вятской области близ Кукарки (ныне г. Советск Кировской обл.).

Анатолию Яр-Кравченко Клюев посвящает стихи 1932 года:

Моя любовь — в полях капель, Сорокалетняя, медвежья… Мое дитя, в дупле рысенок, Я лысый пень, а ты — ребенок. Пушок янтарный над губой, Сорокалетнею судьбой Я надломлю тебя под корень… Ты бормотал, что любишь деда За умный лоб, за мудрый глаз!..

Вскоре А. Н. Яр-Кравченко сделался довольно преуспевающим графиком, специализировался на портретах тогдашних высочайших особ…» (193–194).

Клюев явно выглядел старше своих лет. Не только Кравченко принял его по молодости за старичка. Есенин называл его так же. Дирижер Голованов, посетив в 1929 г. вечер у знакомых, на котором 45-летний Клюев читал стихи, описывает его так: «Это поэт 55 (!) лет с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке — изумительное, по-моему, явление в русской жизни… Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола…».

В начале 1932 г. Клюев получил крохотную квартирку в полуподвальном помещении в Гранатном пер. (ныне ул. Щусева). Но его по-прежнему не печатают (его поэзия пролетарскому государству совершенно не нужна), и жить ему не на что. Поэт даже просил милостыню на церковной паперти. Тем не менее любовный пыл его не оставил. В 1933 г. он, правда, оплакивает в специальных стихах свою любовь к Яр-Кравченко:

Над свежей могилой любови Душа словно дверь на засове… Вкушая, вкусих мало меда, Ты умер для песни и деда, которому имя — Поэт.

Он влюбился снова, и влюбился на свою беду в того самого поэта сибиряка Павла Васильева, которого Ивнев в свое время приголубил вместе с Есениным. Клюев посвятил ему такие стихи:

Ныряя памятью, как ласточки в закат, В печную глубину краюхи, Не веришь желтокожей голодухе, Что кровью вытечет сердечный виноград! Ведь сердце — сад нехоженный, немятый! Пускай в калитку год пятидесятый Постукивает нудною клюкой, — Садовнику за хмурой бородой смеется мальчик в ластовках лопарских, В сапожках выгнутых бухарских…

Он протягивает нить от Есенина к Васильеву, и нить отнюдь не поэти ческую, а, так сказать, функциональную — по роли в его жизни:

Уже Есенина побаски Изменены, как синь Оки, Чья глубина по каблуки, Лишь в пасмо серебра чешуйки… Но кто там в росомашьей чуйке, В закатном лисьем малахае, Ковром зари, монистом бая, Прикрыл кудрявого внучонка? Иртыш пелегает тигренка — Васильева в полынном шелке…