Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
«Голубчик мой, Леня. Получил сегодня утром твое письмо. Мне и радостно и грустно было читать его. Радостно потому, что хочу иметь часто известия о тебе, а грустно потому, что письмо твое растравляет мою рану. Если бы ты мог знать и видеть, как я тоскую и страдаю оттого, что тебя нет!.. Так грустно, так грустно стало, что я заплакал, как ребенок. Ах, милый, дорогой Леня! Знаю, что если бы ты и сто лет остался на службе, я никогда от тебя не отвыкну и всегда буду ждать с нетерпением того счастливого дня, когда ты ко мне вернешься. Ежечасно об этом думаю… Все мне постыло, потому что тебя, моего дорогого, нет со мной» (цит. по: Берберова 1957: 190).
Это не обычное письмо барина
Леня вернулся и оставался при Чайковском слугой и поверенным до самой смерти композитора, хотя в 1887 г. и женился на Феклуше. Дом в Клину композитор завещал ему. Леню сменил другой слуга, Назар — «грамотный» (т. е. понимающий своеобразные пристрастия барина), поскольку перешел от брата Модеста. Запись 5 сентября 1886 г.: «Спал я беспокойно и видел странные сны (летание с Назаром в голом виде, необходимость и вместе невозможность что-то сделать при посредстве Саши, дьяконова сына и т. д.)» (ЧД: 93).
Привязался он в Москве и к одному ученику, 14-летнему Володе Шиловскому. Привязанность была взаимной, на много лет. Чайковский ездил к Шиловским в имение, возил Володю с собой за границу (все поездки за счет Шиловских), брал у Шиловского деньги взаймы. В 1877 г. Шиловский женился на графине, которая была старше его на одиннадцать лет, и решил этим свои финансовые и социальные проблемы (стал графом). Как оказалось, и с чисто физиологическими проблемами, которые жизнь с женщиной перед ним поставила, он справился, что весьма обнадежило Чайковского. В 36–37 лет его окружали ученики — братья Шиловские, красавец виолончелист Анатолий Брандуков, скрипач Иосиф (Эдуард) Котек, познакомившийся с Чайковским еще будучи 16-летним. И тоже они были вместе много лет. В январе 1877 г. Петр Ильич писал о нем брату Модесту:
«Я его знаю уже 6 лет. Он мне всегда нравился, и я уже несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом…. Когда по целым часам я держу его руку в своей и изнемогаю в борьбе с поползновением упасть к его ногам… — страсть бушует во мне с невообразимой силой, голос мой дрожит, как у юноши, и я говорю какую-то бессмыслицу. Однако же я далек от желания телесной связи…. Мне нужно одно: чтобы он знал, что я его люблю бесконечно, чтобы он был добрым и снисходительным деспотом и кумиром» (цит. по: Соколов 1994: 28).
Котек обращался к бывшему учителю на ты, звал его «голубчик».
А для телесных услад существовал еще один приятель — Бек-Булатов, в подмосковном имении которого была устроена, по словам Чайковского, настоящая «педерастическая бордель». Тем более, что Котек был гетеросексуалом и не мог ответить Чайковскому взаимностью. Модесту Петр Ильич пишет в мае 1877 о своей безутешности:
«Моя любовь к известной тебе особе возгорелась с новой и небывалой силой! Причиною этого ревность. … Не могу тебе сказать, до чего мучительно мне было узнать, что мои подозрения основательны. Я даже не в состоянии был скрыть моего горя. Мною было проведено несколько ужасных ночей. … вдруг я почувствовал с необычайной силой, что он чужд мне, что эта женщина в миллионы миллионов раз ему ближе. Потом я свыкся с этой ужасной мыслью, но любовь разгорелась сильнее, чем когда-либо. Мы все-таки видимся каждый день, и он никогда не был так ласков со мной, как теперь» (цит. по: Соколов 1994: 28).
Чайковский и его ученик И. И. Котек. Москва, начало 1877 г.
С племянником В. Л. Давыдовым.
4. Борьба с натурой
Свою гомосексуальность Чайковский считал несчастьем. Брату Анатолию он писал в 1875 г.:
«Я очень, очень одинок здесь, и если б не постоянная работа, я бы просто ударился в меланхолию. Да и то правда, что [моя страсть] образует между мной и большинством людей непроходимую бездну. Она сообщает моему характеру отчужденность, страх людей, робость, неумеренную застенчивость, словом, тысячу свойств, от которых я всё больше и больше становлюсь нелюдимым. Представь, что я теперь часто и подолгу останавливаюсь на мысли о монастыре или чем-то подобном» (ЧПР: 214).
Петр Ильич сердился на самого себя за то, что не может отделаться от своих страстей, считал их порочными, но не мог устоять никогда. Младшему брату Модесту, тоже гомосексуальному, он писал:
«Меня бесит в тебе то, что ты не свободен ни от одного из моих недостатков — это правда. Я бы желал найти в тебе отсутствие хотя бы одной черты моей индивидуальности, и никак не могу. Ты слишком похож на меня, и когда я злюсь на тебя, то в сущности злюсь на самого себя, ибо ты вечно играешь роль зеркала, в котором я вижу отражение своих слабостей» (цит. по: Берберова 1997: 105).
В 1873 г. в Западной Европе разыгрался громкий гомосексуальный скандал с французскими поэтами Верленом и Рембо: Верлен стрелял в своего возлюбленного, жена Верлена обвинила его в «постыдных связях», пересуды докатились и до Петербурга. В начале 70-х также весь Петербург говорил об одном директоре департамента, изловленном полицией на гомосексуальном приключении. Это был не столь громкий, но более близкий скандал.
Мысли о монастыре оставлены. В августе 1876 г. Чайковский пишет брату Модесту (19/31 авг.): «…Я решился жениться. Это неизбежно. Я должен это сделать, и не только для себя, но и для тебя, и для Толи, и для Саши, и для всех, кого люблю. Для тебя в особенности!» Он намекал на недавнее решение Модеста принять на себя обязанности воспитателя при глухонемом мальчике Коле Конради. И дальше: «Но и тебе, Модя, нужно хорошенько подумать об этом. Бугромания и педагогия не могут вместе ужиться» (ЧПР: 253; ср. Соколов 1994: 26).
Через три недели он снова пишет Модесту:
«Что касается меня, то я сделаю всё возможное, чтобы в этом же году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю свои привычки и постараюсь, чтобы меня перестали причислять к компании [бугров]… Думаю исключительно об искоренении из себя пагубных страстей».
Он добавляет:
«С нынешнего дня я буду серьезно собираться вступить в законное брачное сочетание с кем бы то ни было. Я нахожу, что мои склонности суть для нас обоих величайшая и непреодолимейшая преграда к счастию, и мы должны всеми силами бороться со своей природой…. Я сделаю всё возможное, чтобы в этом году жениться, а если на это не хватит смелости, то во всяком случае бросаю навеки свои привычки» (10/22 сент. 1876 — ЧПР: 253–254).
На возражения брата он отвечает 28 сентября:
«Потом ты говоришь, что нужно плевать на qu'en dira-t-on (что говорят)! Это верно только до некоторой степени. Есть люди, которые не могут меня презирать за мои пороки только потому, что они меня стали любить, когда еще не подозревали, что я в сущности человек с потерянной репутацией.
… Разве ты думаешь, что мне не тяжело это сознавать, что меня жалеют и прощают, когда в сущности я ни в чем не виноват! И разве не убийственна мысль, что люди, любящие меня, могут иногда стыдиться меня! А ведь это сто раз было и сто раз будет.