Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Словом, я бы хотел женитьбой или вообще гласной связью с женщиной зажать рты разной презренной твари, мнением которой я вовсе не дорожу, но которая может причинить огорчения людям, мне близким…
Во всяком случае, не пугайся за меня, милый Модя. Осуществление моих планов вовсе не так близко, как ты думаешь. Я так заматерел в своих привычках и вкусах, что сразу отбросить их, как старую перчатку, нельзя… Да притом я далеко не обладаю железным характером, и после моих писем тебе уже раза три отдавался силе природных влечений. Представь себе! Я даже совершил на днях поездку в деревню к Булатову, дом которого есть не что иное, как педерастическая бордель… Итак, ты совершенно прав, говоря в своем письме, что нет возможности удержаться
Письмо чрезвычайно противоречивое. С одной стороны, благо намеренное стремление жениться, с другой стороны — на ком угодно, а можно даже не женясь, лишь бы с женщиной. Ей-то какая роль предназначена? Роль маски? Прикрытия?
С одной стороны, жажда пресечь пересуды «всякой презренной твари», с другой — мнением их не дорожу, а в сущности я «ни в чем не виноват», это моя природа.
С одной стороны, твердое намерение бороться со своей природой, с другой — сознание, что это нереально.
Дальше в том же письме он пишет о предполагаемом браке: «Но я сделаю это не вдруг и не необдуманно. Во всяком случае, я не намерен одеть на себя хомут. Я вступлю в законную или незаконную связь с женщиной не иначе, как вполне обеспечивши свой покой и свою свободу». На что нужна женщина, ясно из того, что допустима и незаконная связь. А как понимается «свобода», ясно из того, что за истекший месяц, как признается композитор брату, он имел три гомосексуальных контакта. Видимо, не собирается порывать с ними.
Брату Анатолию, близнецу Модеста, он пишет:
«Я чувствовал, что вру, когда говорил тебе, что вполне решился на известный тебе крутой переворот образа жизни. В сущности, я на это вовсе еще не решился. Я только имею это серьезно в виду и жду чего-то, что бы заставило меня действовать… Повторяю, что я имею серьезно в виду переродиться, но хочу только приготовить себя к этому постепенно (ЧПР: 257)».
А два замечания предрекают скверную судьбу той женщине, которая рискнет связать свою судьбу с этим экспериментатором. Брату Модесту: «…ненавижу ту прекрасную незнакомку, которая заставит меня изменить свой образ жизни и свой антураж» (ПРС, 6: 71). Брату Анатолию: «…моя уютненькая квартирка, мои одинокие вечера, моя обстановка, тишина и покой, среди которых я обитаю, все это имеет для меня теперь какую-то особую, неоцененную прелесть. Мороз дерет по коже, когда подумаю, что со всем этим нужно расстаться…» (ПРС, 6: 72–73).
Таковы были умонастроения Чайковского к 1877 г., когда в жизнь его вошли две «роковые» женщины.
5. Роковые женщины
Через Котека он познакомился заочно со вдовой миллионера, строившего железные дороги, Надеждой Филаретовной фон Мекк, большой почитательницей музыкального таланта Чайковского. Получил сначала заказ на сочинение музыки, потом, видя по переписке, как Надежда Филаретовна воодушевлена ею, решился попросить взаймы несколько тысяч рублей. Фон Мекк не только дала просимую сумму, но и решила выплачивать композитору ежегодно гораздо более крупную сумму безвозмездно — как стипендию, чтобы он чувствовал себя без финансовых забот и мог полностью отдаться сочинению музыки. Стипендия дошла до 18 тысяч рублей в год — по тому времени колоссальная сумма.
Однако Надежда Филаретовна решила соблюдать одно условие: они никогда не будут встречаться, никогда не увидятся лично. Она была старше Чайковского на 9 лет, имела детей. Это была высокая, худая нервная женщина, умная и образованная. То ли она, влюбившись в Чайковского заочно, боялась столкновения с реальностью — опасалась разрушить божественный образ композитора, построенный ее воображением, то ли, что более вероятно, подозревала, что будучи старше и не очень красивой, она не встретит настоящей взаимности, что композитор будет почитать в ней только ее деньги.
В дальнейшем она строго соблюдала это условие многие годы, и даже когда
Свою Четвертую симфонию Чайковский посвятил ей, но не называя ее имени — просто «Моему лучшему другу»…
В том же 1877 г., и на той же основе — влюбленности в его музыку — Чайковский познакомился с миловидной молодой выпускницей консерватории Антониной Ивановной Милюковой. Она прислала ему письмо, полное восхищения, молила о встрече, прямо сообщала, что влюблена в него. Чайковский сначала не собирался отвечать. На его вопрос бывшему преподавателю Милюковой, что она собой представляет, тот ответил коротко: «Дура». Однако Чайковский к этому времени был весь нацелен на женитьбу, перебирал кандидатуры. Умная подруга у него уже была, а для той роли, которую он предназначал жене, ум вовсе и не требовался. Он повидался с девушкой, был благосклонен, любезен. К тому же Чайковский был в долгах, а девица дала понять, что обладает весьма приличным состоянием (это оказалось не так). Композитор начал ухаживать за ней, и дело быстро пошло к женитьбе.
Их представления о браке были крайне несхожи. Она, как оказалось, пылает чувствами и ожидает избавления от девственности, а он считал, что брак и чувственность — вещи весьма различные, по крайней мере вполне могут быть такими. Чувства могут влечь в одну сторону (куда бы это ни оказалось, для него — отнюдь не к жене), а брачный долг — в другую. Брак для него был делом долга и приличий, а отнюдь не чувства.
В это время Чайковский как раз работал над ролью Татьяны в «Евгении Онегине». Та тоже писала своему избраннику первой. Арии Татьяны так удались ему потому, что для него пушкинская героиня была отнюдь не отвлеченным образом. И даже не только аналогией его невесте. Для него это был идеал жены, о которой он для себя мечтал — жены, строго отделяющей свои чувства от брачного долга и готовой жить так, как велят приличия. Любовь может влечь ее к некой цели, «но я другому отдана и буду век ему верна». В жизни Чайковский и собирался осуществлять именно такой брак — без чувственной реализации. Его совершенно не тянуло ни к малейшему плотскому общению с невестой.
Чайковский с женой Антониной Ивановной (Милюковой). Москва, июль 1877 г.
«Маменька! — писала невеста матери. — Этот человек такой деликатный, такой деликатный, что не знаю, как и сказать!» Однако после торжественного бракосочетания такая деликатность стала представляться ей уже чрезмерной. Новобрачная знала, что в брачную ночь должно произойти некое действо, которое превратит ее в женщину, она с пылом предвкушала это событие, но муж всячески его оттягивал, после венчания молодые разъехались по разным домам. В свадебном путешествии в Петербург Петр Ильич под любым предлогом уклонялся от совместной постели, а когда это оказывалось неизбежным (наивные хозяева отводили молодым одну кровать), впадал в припадки болезни. Модесту он писал: