Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие
Шрифт:
Близкие отношения с Богом, установленные во времена Сильвестра, не были прерваны, но стали противоречивыми и неровными. Как царь отписывал Курбскому, «несть человека без греха, токмо бог един». А царю и вовсе не до святости, «ино же святительская власть, ино же царское правление». Подставлять ланиту бьющему — не царское дело. Вина за кровопролитие падает на тех, кто царю изменяет. Как всякий параноик, царь был удивительно хитроумен в изобретении моральных оправданий для своего нечестивого поведения, для его сочетания с религиозными убеждениями. Известный историк Казимир Валишевский на этом основании даже отрицает психическую болезнь царя — уж очень аргументированно и с эрудицией оправдывает
Пиры и распутство, пролитие крови и пытки совмещались с истовым замаливанием грехов. Александровская слобода была превращена в своеобразный монастырь. Припомнив, что принял монашеский чин (правда, когда был без сознания во время болезни), царь провозгласил себя игуменом, 300 самых приближенных опричников стали братией, все надели скуфьи и черные рясы, а под ними богатые кафтаны. Службы и молитвы перемежались с пирами и пытками. Присутствие на пытках взбадривало царя, после упоения ими он себя лучше чувствовал.
Теперь, чтобы выявить измену, царь сам спровоцировал тайные письма от литовского короля к своим воеводам и следил за их реакцией. Хоть они и отказались изменить царю, он не поверил. Пригласив в 1568 г. во дворец главного воеводу, Ивана Петровича Федорова, царь велел ему одеться в царские одежды и воссесть на царский трон. Преклонившись перед ним и сказав, что дал ему насладиться той властью, о которой Федоров якобы тайно мечтал, царь воскликнул, что как он его вознес, так и низвергнуть волен — и ударил его в сердце ножом. Затем были преданы казни его родичи, а также родные и единомышленники митрополита Филиппа (Колычева), не одобрявшего царских расправ.
Четвертая волна казней, 1569 года, сопровождала расправу над двоюродным братом Владимиром Андреевичем Старицким. Он был обвинен в умышлении отравить царя через царского повара. Владимиру и его жене было велено самим испить яда, и царь со сладострастием наблюдал, как они корчились в смертных муках. Тогда же Скуратовым по велению царя был задушен в своей монашеской келье сосланный бывший митрополит Филипп. Последовал разгром Твери, затем Новгорода Великого — оба сопровождались массовыми казнями жителей и разграблением их усадеб. После разгрома царем собственных городов по всей стране заговорили о том, что Бог покарал царя душевной болезнью — «болети неисцелно ему сотворити». Отмечали припадки бешенства, во время которых царь приходил «как бы в безумие», на губах выступала пена, и он «бесился на встречных».
Царь же выискивал тайное сочувствие Новгороду. В 1570 г. в заговоре были обвинены хранитель печати Иван Михайлович Висковатый и казначей Никита Фуникович Курцев, а им были подысканы сотни сторонников. Пятая волна казней была не слабее предшествующих. Как описывают австриец Альбрехт Шлихтинг и другие свидетели, в Москве было поставлено 18 широких виселиц, зажжен был высокий костер, а над ним повешен огромный чан с водой. На площадь для публичной казни было выведено несколько сот человек, измученных пытками. Висковатого, раздетого догола, повесили вверх ногами, и царь повелел своим приспешникам доказывать свою верность, отрезая куски тела подвешенного. Малюта Скуратов первым отхватил ему нос, кто-то другой — ухо. Затем прочие стали отсекать кто что горазд. Когда же подьячий Иван Реутов отсек половые части, Висковатый испустил дух. Негодующий царь в гневе велел подвергнуть Реутова самого тому же наказанию, раз он так необдуманно сократил мучения Висковатого (выполнить не успели, царь передумал). Курцева обливали попеременно кипятком и ледяной водой, пока кожа с него не слезла, как с угря, и он умер.
Царь и его опричники кололи, рубили и вешали — за 4 часа 200 человек. В числе жертв были на сей раз и недавние соратники — Алексей Басманов
Князя Осипа Гвоздева царь сделал шутом. Недовольный какой-то его шуткой, вылил на него миску горячих щей и вдобавок ударил ножом. К упавшему вызвал иностранного врача Арнольфа и сказал: «Исцели слугу моего доброго, я поиграл с ним неосторожно». «Так неосторожно, — отвечал доктор, — что разве Бог и твое царское величество могут его воскресить: в нем уже нет дыхания». Ну и пес с ним, раз он не хочет воскресать, — махнул рукой царь и продолжал веселиться.
В 1572 г. царь внезапно отменил опричнину: она выполнила свои задачи. Всякое сопротивление и самостоятельность были сломлены. Многие опричники сами стали чересчур сильными — и были казнены тоже. Малюта Скуратов вовремя погиб при осаде крепости Вейссенштейн в Ливонии, а зять его Борис Годунов вошел в фавор. Новая напряженность в отношениях с западными соседями вызвала новую волну подозрений, доносов, расправ и казней. В числе прочих был взят победитель Казани воевода князь Михаил Воротынский. По доносу его привезли окованного к царю, положили между двух огней, и царь своим жезлом сам пригребал угли к его телу. Полусожженного повезли в ссылку на Белоозеро, но он умер в пути.
О масштабах казней дает представление «синодик» — поминальник по душам убиенных, составленный царем в минуты раскаяния и переданный монахам для регулярных молитв. Там аккуратно перечислены в великом множестве умерщвленные князья, бояре, опричники и простые люди, с именами, отчествами и кличками. Но часто массовость казней принимала такой характер, что имен не спрашивали — в этих случаях проставлено просто: «В Губине углу отделано 30 и 9 человек». Или: «В Матвенщеве отделано 84 человека, да у трех человек по роуки сечено». «В Бежецком Верху отделано Ивановых людей 65 человек да у 12 по роуки отделано». «Ворошило Дементьев, да 26 человек ручным усечением живот свой скончаша». Есть и «отделанные» «из пищали», «соженые …з женами и з детьми». «По Малютинские посылки (т. е. в результате командировки Малюты) отделано скончавшихся православных христиан тысяща четыреста девятьдесять человек да из пищалей пятнадцать человек, им же имена сам ты, господи, веси»; «А котораи в сем сенаники не имены писаны… ты, господи, сам веси имена их» (Зимин 1964: 405–406; Скрынников 1996, т. 2: 428).
Завещание (или «исповедание») 1572 года полно самокритики:
«Се аз, худый раб Божий Иоанн… всеми ненавидим есмь. Разумом растленен бых и скошен умом, понеже убо самую главу оскверних желанием и мыслию неподобных дел, уста рассуждением убийства и блуда и всякаго злаго делания, язык срамословием, выю и перси гордостию и чаянием высокоглаголиваго разума, руце осязанием неподобных, и граблением, и убийством, внутренния помыслы всякими скверными, объядением и пиянством, чресла чрез естественным грехом…» (Соловьев 1995: 56).
Что ж, в послании Курбскому есть и объяснение этого сочетания кровопролитий с молитвами: «Не тако убо грех творится зол, егда творится, но егда по сотворении познание и раскаяние не имать». А царь «имал», каялся, — значит, грех простителен. Таково его отношение ко греху.
Как обычно, террор, кем бы он ни был востребован, косил всех — в том числе тех, кто о нем мечтал, и тех, кто его вершил. Практика террора сформировала и личность самого царя. Жестокие утехи, садистские забавы обусловили характер этого человека, включая его сексуальность.