Другая судьба
Шрифт:
В ночь на Рождество 1909 года монахини настояли, чтобы все бедняки, пришедшие поесть и погреться у их котла, отстояли всенощную. Боясь, что им откажут в пище назавтра, нищая братия согласилась и всем скопом отправилась в монастырскую часовню.
Гитлер, притулившись в темном углу, возле вертепа, как будто вернулся в детство. Он видел себя мальчиком из хора, в белом стихаре, с золотыми Святыми Дарами в руках; он упивался песнопениями, вспоминая свои первые музыкальные эмоции; его успокаивал незыблемый ритуал, этот порядок, которого ничто не может ни смутить, ни нарушить – даже скептицизм, – эта церемония, прошедшая в первозданном виде через годы и годы. А он – что делал он все это время? Он посмотрел на младенца Иисуса,
Он склонился над нахальным Иисусом, богатым баловнем любви и надежды, поджаривающимся, точно рождественская индюшка, в золотистом свете свечей, услышал, как урчит от голода его собственный живот, и смачно сплюнул.
Письмо пришло в среду утром.
«Адольф,
я должна тебя покинуть. Поверь, дело не в тебе. Наоборот, я провела с тобой самые счастливые месяцы моей жизни. Я запаслась воспоминаниями, которые будут со мной всегда, даже когда я стану совсем старой дамой. Я уезжаю. Не ищи меня. Я буду жить в другом городе. Под другим именем. Таков мой печальный женский удел. Ты останешься единственным мужчиной, которого я любила.
Прощай и спасибо тебе.
Адольфу Г. понадобилось несколько минут, чтобы связать слова и найти в них смысл. Стеллы нет – это было непостижимо. У него в голове не укладывалось, что Стелла могла причинить ему страдание. Он читал и перечитывал письмо, как археолог расшифровывает папирус, не ему адресованный. Он искал ошибку. Надеялся, что вот сейчас явится разгадка и он сможет посмеяться над этой славной шуткой.
Перечитав письмо много раз, он усвоил: Стелла ушла от него окончательно и без объяснений.
Словно проглотив мешок цемента, Адольф тяжело осел и замер. Он был глыбой страдания. Не было ни одного местечка, куда могли бы просочиться гнев, брань, возмущение. Нет. Он окаменел. Жить без Стеллы. Жить, не соединяясь с телом Стеллы. Жить без разделенной любви.
Потом страдание перестало быть глыбой и раскололось на много маленьких мыслей; именно в этот момент, после первого шока, страдание, облегчаясь и рассеиваясь, становится еще мучительней.
Адольф бросался на стены, бился о них головой. Покончить! Покончить скорее! Как все, кто бессилен перед горем, Адольф сразу подумал о смерти.
Альтруизм и эгоизм смешались в нем: он хотел одновременно принести себя в жертву во имя любви и немедленно положить конец своей боли. Он рассек лоб об угол этажерки, и кровь залила лицо. Он задыхался. Сползая по стене, он продолжал наносить себе удары. Лучше любая телесная боль, чем эта боль в душе. Пусть будут синяки, раны, пусть болит плоть, тогда он будет страдать меньше.
Целый час он вымещал на себе собственную ярость, потом снова взял письмо и задумался. Стелла ушла от него, чтобы выйти замуж. Она часто говорила, что счастлива с ним, но, видно, этого счастья ей было недостаточно. Она признавала за ним единственное достоинство: молодость.
Адольф заплакал, тихо и как-то медленно, словно каждая слеза была лезвием, неспешно и аккуратно вспарывающим веко. Он едва дышал. Молодость – единственное достоинство, которое ему не суждено сохранить. Напрашивался вывод, которого он боялся много месяцев: он недостаточно красив, недостаточно богат, недостаточно интересен, чтобы удержать женщину. Она была права: он не стоит большего, чем коротенькое письмо о разрыве. Записочка…
Он ел себя
Стелла порвала с ним 21 декабря 1909 года, а 23-го Адольф покинул Вену и сделал своей сестре, племяннице Гели и тете Ангеле Раубаль приятный сюрприз, приехав к ним на Рождество. Это было возвращение блудного сына. Его радостно приняли, обласкали, зацеловали. Он думал, что испортит всем настроение, однако ему неплохо удавалось скрывать свое горе; он сам себе удивлялся. Единственный мужчина в этой семье, состоявшей из женщины и двух маленьких девочек, Паулы и Гели, он чувствовал себя хорошо, отогреваясь в женской стихии, и даже вновь, но по-иному, мягко и умиротворяюще, ощущал чары Стеллы.
Вернувшись в Вену, он с новым пылом принялся за работу. Он думал, что это ярость – я покажу ей, что могу жить без нее, – но то была амбиция – я покажу, что достоин ее заслужить. Он еще думал, что страдает, но приходил в себя; он хотел стать мужчиной, способным удержать Стеллу.
Уроки обнаженной натуры, конечно же, повергали его в смятение. Новая натурщица с великолепным телом заменила Стеллу, но Адольф, рисуя ее, мысленно вел диалог с любовницей. Реплики рождались в его голове, он переживал сцены объяснений или гнева, которых в реальности никогда не было. В руке у него был уголь, но он не столько рисовал, сколько фехтовал.
Профессор Рюдер, великан, настоящий менгир, увенчанный пышными усами, встав за спиной Адольфа, смотрел, как тот работает. Потом он взял картонки Адольфа и стал рассматривать наброски.
– Скажите мне, мой мальчик, что происходит?
– Простите?
Адольф, мысленно произносивший длинную обвинительную речь, вздрогнул. Рюдер держал наброски на ладони, словно взвешивал товар.
– Что происходит? Уж не становитесь ли вы художником?
Рюдер разложил листки веером.
– Вы только посмотрите: наконец-то эмоции, наконец-то чувства, наконец-то страсть. Вы были техничны. Малоэмоциональны, тупы и старательны, как линза фотоаппарата. А теперь… О да, теперь вы что-то выражаете. Более того: вы выражаете через рисунок себя. Говорю вам, мой мальчик: до сих пор я не думал о вас ничего хорошего, но с сегодняшнего дня считаю вас художником.
Рюдер сам удивлялся тому, что говорил. Он тряхнул головой, словно взбалтывая свою мысль:
– Начинающий, конечно. Но художник. Настоящий.
И он кивнул, удовлетворенный своей формулировкой.
У Адольфа чуть сердце не выскочило из груди – так он был взволнован. Он считал себя очень несчастным и вдруг получил такую похвалу, на какую и надеяться не мог. Всего несколько слов – и скорбь сменилась экстазом. Он сам удивлялся этой перемене.
Он впервые открыл для себя эту опасную привилегию, которая в дальнейшем определит его жизнь: артист умеет извлекать свой мед из всего, в том числе из горя. При этом он может остаться хорошим человеком или стать монстром, страдающим и заставляющим страдать других ради пущего расцвета своего искусства. Каким же путем пойдет Адольф?
– Я тебе не верю.
– Клянусь, Гитлер, клянусь! Я много тебе заливал, но на этот раз все правда. Моей матерью клянусь и моей штучкой. Это общежитие – слышишь? Не ночлежка – общежитие, да, общежитие для мужчин на севере города. Чистое. Новенькое, со всеми современными удобствами. Его построили евреи, они же не знают, куда девать деньги, да, самые богатые еврейские семьи построили нам дворец, потому что совесть у них нечиста. «Риц»! «Карлтон»! Шенбрунн для нас с тобой! Я глазам своим не поверил. На первом этаже – библиотека. На втором – гостиные и читальный зал, куда каждое утро доставляют свежую прессу. В подвале – баня, портной, сапожник, парикмахер. Да, парикмахер, я не шучу. Есть буфет, где можно столоваться, есть и кухня, если предпочитаешь сам готовить себе жратву.