Другая судьба
Шрифт:
Он помчался в казарму со своим военным билетом и, воспользовавшись всеобщим смятением, попытал счастья. Сержант-рекрутер, осаждаемый толпой, сам с тяжелого похмелья, не удосужился внимательно проверить его бумаги, а Гитлер благоразумно не стал уточнять, что он австриец. С бешено колотящимся сердцем, ошеломленный удачей, Гитлер вышел на залитый солнцем двор: ему удалось записаться в немецкую армию.
Он словно заново родился. Принял крещение. Отныне он был солдатом и немцем. Он вырос в собственных глазах.
Следующие дни он провел в казарме, проходя ускоренный курс обучения.
– Благодарение небесам, позволившим мне жить в такую эпоху! – шептал он каждый вечер, в изнеможении укладываясь на тюфяк.
Осенним вечером поезд привез в Базанкур, маленький городок в Шампани, отряд новобранцев.
Невероятное воплотилось здесь, на перроне: Адольф Г. прибыл на фронт. В последние недели, в казарме, пока из него делали солдата, пытаясь лишить личности и всякой инициативы, он все думал, что это сон, и никак не мог проснуться.
Маленький веселый вокзал выглядел как опереточная декорация. Он последним сошел на деревянные мостки.
Его товарищи замерли, прислушиваясь. Они уже различали где-то у горизонта далекие глухие раскаты – там был фронт. Едва слышный рокот. Казалось, будто тяжело дышат поля.
– Становись! В колонну по четыре!
Команды принесли едва ли не облегчение. Они перекрывали тревожный рокот. Тяжелые, подбитые гвоздями башмаки гулко стучали по дороге. За этим стуком больше ничего не было слышно. Как они могли испугаться этого слабого, почти нереального гула, который легко заглушали другие безобидные звуки? Нельзя давать волю воображению: от него весь страх.
Небо приобрело сливовый оттенок. Отряду предстояло миновать еще несколько деревень. Они шли мимо французских крестьян, которые, стоя в дверях своих домов, смотрели на них с тревожным любопытством. Равнодушно кудахтали куры. Земля становилась черной. Очертания размывались. Прежде чем совсем стемнело, отряд остановился на ночлег в сарае.
Скинув на землю мешок и оружие, Адольф жадно вдохнул густой дух сена. В этом теплом брожении к нему вернулись ощущения детства, нежного возраста беззаботности. Солдаты тоже наперебой делились веселыми воспоминаниями. Посмеялись, поели, выпили.
Но когда был дан приказ отдыхать, всю расслабленность от пива и похлебки с салом как рукой сняло. Они слышали канонаду. Низкий непрерывный рокот становился отчетливее, дробился на отдельные залпы, накатывал нервным стаккато с короткими промежутками тишины. Металлическая симфония фронта наплывала со всеми своими жуткими нюансами, своей динамикой смерти. Они долго не могли уснуть.
Назавтра их разбудило яркое солнце. В ясном небе парили жаворонки. Ничего не было слышно, кроме звуков пробуждающейся природы. Адольф спросил себя, не было ли вчерашнее капризом воображения.
Они двинулись дальше. Оставалось два часа пути
Потом пейзаж стал тревожным. Воронки, обвалившиеся блиндажи, расколотые деревья. Поля были оскальпированы: ни травинки, красная обнаженная земля. Пейзаж был вспорот хаотичной сетью брошенных траншей. Из далекого леса доносился сухой треск перестрелки. Природа казалась больной.
Со стороны фронта к ним на большой скорости катили два старых, чихающих моторами грузовика. Адольфу показалось, что из-под брезента доносятся приглушенные стоны. Потом показались раненые – те, кто мог идти пешком, – по одному, по двое, группками, их становилось все больше, они шатались, хромали, опираясь кто на палку, кто на две, кто на плечи товарищей. Таща за собой перебинтованную ступню, волоча негнущуюся ногу, безоружные, в рваной одежде, со слипшимися от страха волосами, они смотрели на вновь прибывших. Таращились на эти целые, невредимые, крепкие тела. Удивлялись. «Возможно ли ходить так легко?» – как будто спрашивали запавшие глаза. Адольф отвернулся.
Прошли раненные в лицо. У кого повязка на лбу, у кого челюсть, подвязанная коричневыми от запекшейся крови бинтами. От начинающейся лихорадки горели глаза. Они хмуро смотрели на новеньких, словно говоря: «Посмей только поглядеть на меня! Посмей только сказать, что я ранен!» Их лица были искажены болью, но огромные от повязок головы придавали им вид гигантских младенцев.
На дороге появились носилки; их несли здоровые крепкие парни, уже казавшиеся здесь скандальным исключением. Одни лежащие тряслись в ознобе под кучами грязной одежды; другие прижимали к животу ватные тампоны, из-под которых сочилась кровь и вываливались внутренности; третьи судорожно держались руками за деревянные планки, как будто больше пуль боялись, что их уронят на каменистую дорогу; а иные лежали до жути спокойно, и жизнь медленно утекала сквозь их раны. Все поднимали глаза на вновь прибывших. Как, еще целы? – словно бы говорили они. Надолго ли?
Наконец батальон добрался до лагеря, где обнаружил новых раненых, которым еще не успели оказать помощь, без повязок, тюрбанов, бинтов и запаха йода. Сержант с белым жирным плечом, развороченным снарядом. Солдат, раненный в живот, державший в руках свои кишки. Подросток без носа, с зияющей дырой посреди лица, откуда, пузырясь, хлестала кровь.
Между ними суетились врачи, фельдшеры, санитары. Крики усиливали ощущение хаоса. Иные стоны были невыносимы.
Отряд резервистов присоединился к своему полку. Адольф сразу увидел Нойманна и Бернштейна. Они крепко обнялись.
– Ох, ребята, как я счастлив! Я так боялся, что вы… ранены…
Он чуть было не сказал «убиты», но вовремя прикусил язык. Нойманн и Бернштейн на радостях этого даже не заметили.
– Добро пожаловать в ад! – воскликнул Бернштейн.
И они засмеялись.
– Добро пожаловать в кандидаты на ранение, на увечье, на смерть, – сказал Нойманн. – Как видишь, предыдущие лауреаты уходят.
И они снова засмеялись.
– Тут или выживешь, или подохнешь. Третьего не дано.
– Делай выбор.