Другая судьба
Шрифт:
– Ваш стенограф Бергер уже умер в машине «скорой помощи», мой фюрер! Ему оторвало обе ноги…
– Кто?
– Бергер.
– Вот видите! – еще громче вскрикнул Гитлер, с удовлетворением поворачиваясь к Муссолини.
– А полковнику Брандту остались считаные часы! – надрывался переводчик.
Гитлер был в восторге. Чем яснее он осознавал масштаб бойни, тем больше гордился, что выжил: это подчеркивало его исключительность.
Муссолини, постаревший, ослабевший, во всем разочаровавшийся, измотанный, не понимающий, что делает на этих развалинах, свергнутый итальянским народом, заключенный в тюрьму, освобожденный Гитлером и силой удерживаемый немцами во главе маленькой республики Сало [29] на севере Италии, спросил у переводчика, почему Гитлер так кричит.
29
Республика
– У фюрера от взрыва лопнули барабанные перепонки.
– Он знает?
– Никто не смеет ему об этом сказать.
Муссолини кивнул. Он тоже не собирался рисковать.
Гитлер по движениям губ увидел, что Муссолини и Шмидт разговаривают между собой.
– В чем дело, Шмидт? Ведете личные разговоры с дуче?
– Я успокаивал его насчет вашего здоровья, мой фюрер! – гаркнул Шмидт.
– Я прекрасно себя чувствую, просто изумительно, это всего лишь царапины.
Гитлер встал и гордо повернулся вправо-влево, показывая, в какой он форме. Казалось, он демонстрирует творение своих рук.
Тут Муссолини заметил, что глаза Гитлера косят вправо. В ту же сторону клонилось и все его тело.
– Наверно, внутреннее ухо, – задумчиво сказал Муссолини Шмидту.
– Как? – рявкнул Гитлер.
– Вы в отличной форме!
Гитлер улыбнулся:
– Мой дорогой дуче, после этого покушения я даже помолодел. Оно доказывает, что Провидение по-прежнему со мной и будет защищать меня до тех пор, пока я не выполню свою миссию. Мы должны сохранять непоколебимый боевой дух, несмотря на временные трудности, которые сейчас переживаем. Союзники гораздо более разобщены, чем об этом говорят, и я не думаю, что их союз просуществует долго. Как Англия и Соединенные Штаты могут быть солидарны с Советским Союзом? Либералы с большевиками? Они скоро поймут.
Муссолини хотел было напомнить, что сам Гитлер несколько месяцев был союзником Сталина. Но промолчал.
– Германия потерпела ряд поражений на востоке, американцы высадились во Франции, но мы выстоим. Я видел мало помощи от генералов и офицеров, не заслуживающих своих постов, но теперь беру все в свои руки. Доказательство! Знаете, кого я подозреваю в этом покушении? Полковника Клауса Шенка, графа фон Штауффенберга: он вышел из-за стола за полчаса до взрыва и скрылся на машине. Армия! Всегда армия! Я терпел поражения только из-за некомпетентности военных или их измен. Но я свято верю в будущее. Кстати, вы видели мои брюки?
– Простите?
– Шмидт, покажите дуче мои брюки.
Пауль Шмидт, сильно смутившись, достал из мешка разорванные в клочья брюки, которые были на Гитлере в момент покушения. Он расправил их, раскинул и предъявил дуче, который должен был восхититься каждой дырой и каждой прорехой.
– Великолепно, не правда ли? – гаркнул Гитлер в ухо Муссолини.
Итальянец покивал с видом знатока, словно оценивая новое оружие.
– А видели бы вы мое белье! – проорал Гитлер.
Он взял дуче под руку, чтобы вернуться в бункер. Земля липла к сапогам, Муссолини поддерживал Гитлера, который, сам того не сознавая, навалился на него всем своим весом.
– Да, дорогой дуче, мы пережили кое-какие испытания нашей воли, но мы их преодолеем. Я многого жду от чудесного оружия, которое вскоре выйдет с моих заводов. Профессор Вилли Мессершмитт разработал реактивный самолет с дальностью полета до восьмисот километров, который будет таранить самолеты врага. Но больше всего воодушевляет ракета А4 – дальнобойная ракета, разработанная гениальным фон Брауном: она позволит нам, по программе «Кушкерн», полностью уничтожить Лондон. Что вы сказали?
– Ничего.
– Простите?
– Великолепно!
– Да, великолепно! Сногсшибательно! Победоносно! Мы скоро изжарим Черчилля, как цыпленка.
Муссолини вздохнул: терпение его было на исходе, вес спутника давил нестерпимо, вопли оглушали.
– Я люблю вас, Муссолини, и восхищаюсь вами. Не будь вас, я, возможно, не пошел бы на штурм Германии. Нет Гитлера без Муссолини.
– И нет Муссолини без Гитлера! – гаркнул дуче, с грустью подумав о своей жалкой власти, искусственно поддерживаемой немцами.
– Ха, ха, очень смешно! Очень, очень смешно! Я и не знал. Правда, очень смешно! Надо же, это мне напомнило, как в тридцать первом в Мюнхене…
Муссолини так и не узнал, что думает Гитлер. Тот продолжал кричать так, что едва не лопались вены на шее, но итальянец больше не слушал и даже не пытался сформулировать ответ. Идя к машинам, они споткнулись еще раз пятнадцать.
Сердечный, неистощимый, Гитлер проводил его до вокзала, до перрона, до дверей вагона. Смирившийся со своей участью Муссолини думал о своей любовнице, о предстоящем в поезде ужине и не обращал никакого внимания на коллегу-диктатора. В конце концов, Гитлеру никогда не были нужны слушатели, а несколько лет назад он почти оглох, так что…
«Дорогая сестра
предательство – яркий свет, под которым все становится реальным. Может быть, единственный истинный свет… С тех пор как я обнаружил в тот страшный вечер, что Генрих спит с моей дочерью, которой всего тринадцать лет, я вижу его таким, каков он есть. Это невыносимо.
Оправившись от изумления, я схватил голого Генриха и выволок его в гостиную.
– Прикройся и объяснись!
Он взял плед, обмотал его вокруг бедер и выдавил улыбку:
– Мне нечего сказать.
– Объясни мне! Как ты мог так поступить с Софи?
Он расхохотался:
– Запросто.
– Ей всего тринадцать лет:
– Ну и что? Я ее не принуждал. Она влюблена в меня.
– Это невозможно!
– Что вы себе вообразили? Спросите у нее самой. Я ее не принуждал. Ни секунды. Я даже не сразу уступил. Идите и спросите у нее.
– Это невозможно.
– Почему? Вам стало бы легче, если бы это было изнасилование?
Он улегся на диван, беспечный, равнодушный, насмешливый. Он даже не понимал, как я убит.
– Но, Генрих, как ты мог так поступить со мной? Со мной?
– Вы и она – разные люди. Я не вижу связи.
– Она моя дочь, Генрих, я отвечаю за нее, я ее защищаю. А ты – ты почти мой сын, и я думал, что ты мне друг и тоже будешь ей защитником.
Я ждал. Я дал ему время осознать, устыдиться, пожалеть, принести извинения. Через десять минут он вскочил на ноги, посмотрел на меня нетерпеливо, даже с раздражением, и сухо спросил:
– Ну что, все? Я ненавижу подобные сцены. Пойду к себе, приму душ.
И вышел из комнаты.
В эту минуту я действительно все понял.
Генрих начисто лишен всяких моральных устоев, у него нет чувств. Он переспал с девчонкой, потому что ему этого хотелось и она была не против. Сущий пустяк в его глазах.
Я пошел к Софи, которая плакала в своей постели. Хотел обнять ее, чтобы утешить, заверить в своей любви, но она напряглась и отодвинулась на край кровати. Она не желала иных ласк, кроме объятий Генриха!
Я попытался поговорить с ней и обнаружил, сколько зла причинил этот демон. Да, она любила его. Впрочем, его любила вся семья, и я, ее отец, первый, я сам ввел его в дом. В чем она виновата? Генрих красив, и я не раз говорил ей, что он гений. Так в чем же дело?
– Дело в том, что твои чувства иные, чем у него, моя дорогая. Ты любишь его, но он тебя не любит.
– Как ты можешь так говорить? Меня нельзя любить, да?
– О нет, тебя можно любить. И я люблю тебя, и твоя мать тебя любит, и Рембрандт, и Люси, и многие другие уже любят тебя, и многие еще полюбят, но не Генрих.
– Почему же?
– Потому что Генрих – чудовище. Алчный, корыстный монстр, считающийся только со своими желаниями, без моральных табу, не знающий, что есть дружба, неспособный любить.
– Я ненавижу тебя! Ты так говоришь, потому что завидуешь ему!
Избавлю вас, дорогая Люси, от описания остатка ночи. Софи видела в Генрихе прекрасного принца, я тоже долго так думал, как же мне было убедить ее в обратном?
Назавтра Генрих исчез. Ни записки, ни объяснений. Эта грубость – лучший из подарков, она позволила мне убедить Софи, что я прав. С тех пор она блуждает впотьмах.
Мы узнали, что Генрих живет у разных людей – американского миллиардера, неравнодушного к чарам эфебов, холостого галерейщика, испытывающего те же чувства, молодой четы журналистов из «Фигаро», которые хотят сделать ему рекламу, и так далее, – и ходит по всем местам, куда я его ввел, и льет на меня грязь. По его версии, он вынужден был бежать, ибо своим гением затмевал меня, что было мне невыносимо, из-за него-де я осознал себя сюрреалистом средней руки, а за мои уроки и услуги хотел заставить его заплатить дорогой ценой, насильно женив на своей дочери. Не стану пересказывать, как он осмелился злословить о Софи, ибо это так гнусно, что при одном воспоминании мои руки сами собой сжимаются в кулаки.
Как вы объясните Каина, дорогая Люси? А поцелуй Иуды? Предательство повергло меня в растерянность. Я терзаюсь, пытаясь постичь логику поведения Генриха. Я хочу понять. Понять не для того, чтобы оправдать. Понять не для того, чтобы перестать осуждать. Понять, чтобы меньше мучиться. Зло – тайна более глубокая, чем добро, ибо в добре есть свет, сила, утверждение жизни. Как можно выбрать тьму?
Ваш преданный и растерянный
Русские уже стояли у стен Берлина.
В рейхсканцелярии были слышны непрерывные раскаты канонады.
Английские самолеты бомбили город без передышки. В дневные часы, когда в залитой солнцем столице воцарялась тишина, она становилась похожей на старый склад декораций провинциальной оперы; от высоких и горделивых домов остались лишь обломки – где фасад, где стена, оклеенная разными обоями по этажам, полы которых не уцелели; осколки частной жизни висели там и сям над пустотой: умывальник, вешалка, туалетное зеркало, чудом державшееся на винтах, портрет предка, у которого не было больше потомков. Приметы прерванных жизней венчали кучи мусора. Бомбы, казалось, поработали за взломщиков и воров, оставив за собой допотопный дух разорения и насилия.