Другая Троица. Работы по поэтике
Шрифт:
Вот, видимо, суть донкихотовой болезни.
Дон Кихоту кажется, что все происходящие вещи есть послания, сообщения, имеющие адресатом именно его самого, – даже случайно услышанные слова чужого разговора:
«Когда же они въезжали в село, то, по словам Сида Ахмета, Дон Кихот увидел, что возле гумна ссорятся двое мальчишек, из коих один крикнул другому:
– Зря силы тратишь, Перикильо, – больше ты ее никогда в жизни не увидишь!
Тут Дон Кихот сказал Санчо:
– Ты обратил внимание, друг мой, что сказал мальчишка: “Больше ты ее никогда в жизни не увидишь»?
– Ну и что ж такого? – возразил Санчо. – Мало ли что скажет мальчишка!
– Как что ж такого? – воскликнул Дон Кихот. – Разве ты не понимаешь, что если применить эти слова ко мне, то выйдет, что мне не видать
Как затем выясняет Санчо, дело в том, что мальчик «отнял у своего товарища клетку со сверчками и больше никогда ему не отдаст». И Санчо уговаривает Дон Кихота не придавать значения таким пустякам.
Однако, поскольку слова мальчика сбываются, мы, читатели, видим, что они действительно были сообщением Дон Кихоту – помимо воли и понимания самого мальчика.
Кстати сказать, эти ссорящиеся мальчишки – «пустые двойники» (фигуры, подчеркивающие главное, содержательное двойничество, являющиеся олицетворением самого приема двойничества) – как, например, «два русских мужика» в «Мертвых душах» Гоголя, встретившиеся въезжающему в город Чичикову. Поскольку они мифические существа, их слова имеют отношение к герою (как имеет пророческое отношение к успеху предприятия Чичикова рассуждение мужиков о его экипаже, их гадание: «доедет» – «не доедет»).
Выехавший на поиски рыцарских приключений Дон Кихот осознает себя не просто героем, а именно литературным героем – героем рыцарского романа. Этот роман чуть ли не кажется ему уже написанным (или пишущимся). Ведь он еще ничего не совершил, а уже говорит о себе как о «светоче и зерцале рыцарства». Вот пример тому из начала книги:
«Ехал путем-дорогой наш новоявленный рыцарь и сам с собой рассуждал:
– Когда-нибудь увидит свет правдивая повесть о моих славных деяниях, и тот ученый муж, который станет их описывать, дойдя до первого моего и столь раннего выезда, вне всякого сомнения, начнет свой рассказ так…»
Осознавать себя героем книги, литературным героем – это и есть донкихотова болезнь [22] . Дон Кихот уверен, что стоит ему выехать на дорогу – и начнет развиваться сюжет рыцарского романа. Так сказать, вступит в действие «морфология сказки». Поэтому он принимает постоялый двор (несвойственный сюжету рыцарского романа и существующий безотносительно к жизни нашего героя) за замок (элемент рыцарского романа, возникающий там и тогда, когда это нужно по сюжету):
«Случайно за ворота постоялого двора вышли две незамужние женщины из числа тех, что, как говорится, ходят по рукам; вместе с погонщиками мулов они держали путь в Севилью, но те порешили здесь заночевать; а как нашему искателю приключений казалось, будто все, о чем он думал, все, что он видел или рисовал себе, создано и совершается по образу и подобию вычитанного им в книгах, то, увидев постоялый двор, он тут же вообразил, что перед ним замок с четырьмя башнями и блестящими серебряными шпилями, с неизменным подъемным мостом и глубоким рвом – словом, со всеми принадлежностями, с какими подобные замки принято изображать».
22
Впрочем, как Дон Кихоту не осознавать себя литературным героем, когда во второй книге он встречает ряд людей, которые читали первую книгу о нем?
Дон Кихот ждет карлика, который возвестил бы о прибытии рыцаря. Карлика нет, но появляется свинопас – и это вполне удовлетворяет Дон Кихота:
«В нескольких шагах от постоялого двора, или мнимого замка, он натянул поводья и остановился в ожидании, что вот сейчас между зубцов покажется карлик и, возвещая о прибытии рыцаря, затрубит в трубу. Но карлик медлил, Росинанту же не терпелось пробраться в стойло; тогда Дон Кихот подъехал ближе и, увидев двух гулящих бабенок, решил, что подле замка резвятся не то прекрасные девы, не то прелестные дамы. Нужно же было случиться так, чтобы в это самое время какой-то свинопас, сгоняя со жнивья стадо свиней, – прошу меня извинить, но другого названия у этих животных нет, – затрубил в рожок, по каковому знаку те имеют обыкновение сбегаться, и тут Дон Кихот, вообразив, что чаемое им свершилось, – а именно, что карлик возвестил о его прибытии, – не помня себя от радости, направился к дамам…»
Нет такого элемента нероманного мира, который Дон Кихот не воспринял бы, не истолковал бы как элемент рыцарского романа. Но ведь и история Дон Кихота, которую рассказывает Сервантес, – тоже роман (со своим сюжетом, со своей морфологией) [23] . И совершенно ясно, что автор ввел пастуха, трубящего в рожок, специально для того, чтобы Дон Кихот обманулся. Но мы поставим следующий опыт: представим себе, что все происходящее с Дон Кихотом происходит на самом деле (и мы не читаем книгу, а наблюдаем за героем, – скажем, сопровождая его по обочине на квадроцикле). И, в отличие от Дон Кихота, видим
23
Сервантес подчеркивает выдуманность (а значит, и художественность) истории Дон Кихота тем, что после рассказчика первых восьми глав вводит другого рассказчика, которому, кажется, не очень стоит доверять (что, конечно, является и любимым приемом Набокова): «…мне тотчас пришло на ум, что тетради эти заключают в себе историю Дон Кихота. Потрясенный этою догадкою, я попросил мориска немедленно прочитать заглавие, и он тут же, с листа, перевел мне его с арабского на кастильский так, как оно было составлено автором: История Дон Кихота Ламанчского, написанная Сидом Ахмедом Бенинхели, историком арабским». Перед тем как предложить читателю «текст Сида Ахмета», Сервантес замечает: «Единственно, что вызывает сомнение в правдивости именно этой истории, так это то, что автор ее араб». Сомнение вызывает и мориск-переводчик («если верить переводу», – оговаривает Сервантес). Получается, что авторов – четверо: Сервантес, Сид Ахмет, мориск-переводчик, Авельянеда. (Авельянеда выпустил свое продолжение книги до того, как Сервантес успел опубликовать вторую часть, – и вариант Авельянеды Сервантес учитывает и обыгрывает в своей второй части.) Дон Кихот же – один, что придает ему поразительную для литературного героя реальность. (Подобно этому несколько разнящиеся между собой рассказы четырех евангелистов придают особую реальность, достоверность их главному герою.)
И вдруг водителя квадроцикла посещает странное чувство – он ощущает знакомую ему литературность этого свинопаса и этих свиней. Ну да, Гомер: пещера Полифема (с почти превращением путников в баранов), приют Цирцеи (с превращением путников в свиней). Ну да, Гоголь: Чичиков у Коробочки (хозяйки птиц), Чичиков у Ноздрева (хозяина собак). И тому подобное. Герой, отправляющийся в путь, прежде всего попадает к Хозяину или Хозяйке зверей (и нередко при этом возникает образ свиней, а также самому герою может грозить превращение в свинью [24] ).
24
Коробочка: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи!» Ноздрев: «Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой!»
Свиньи были животными, которых посвящали Деметре. Не чужда «свинства» и Дульсинея Тобосская – богиня, Прекрасная Дама Дон Кихота:
«Дульсинея Тобосская, которой имя столь часто на страницах предлагаемой истории упоминается, была, говорят, великою мастерицею солить свинину и в рассуждении сего не имела себе равных во всей Ламанче».
То, что происходит (и что неадекватно воспринимается Дон Кихотом), есть на самом деле древний (или вечный) миф. Не какая-то объективная действительность противостоит рыцарскому роману, но миф, действительность мифа. Все-таки фэнтези. (Набоков начинает свои лекции с утверждения: «“Дон Кихот” – сказка, как “Холодный дом” или “Мертвые души”».)
И миф продолжает разворачивать свою морфологию в эпизоде на постоялом дворе. Две гулящие бабенки – «пустые двойники» (двойницы, двойничихи?), аналогичные, например, двум русским мужикам, которые в «Мертвых душах» наблюдают за въезжающей в город бричкой Чичикова. Дон Кихот отказывается снять шлем – и выглядит как посвящаемый с отделенной (преображенной) головой. Хозяин постоялого двора, к которому, приняв его за владельца замка, Дон Кихот обращается с просьбой о посвящении в рыцари, на уровне мифа как раз и есть тот двойник-антипод, который посвящает героя. В данном случае это трикстер, это такая же «историческая личность», как и, например, Ноздрев. Вот этот рыцарь-антипод, судите сами:
«Хозяин, будучи, как мы уже говорили, изрядною шельмой, отчасти догадывался, что гость не в своем уме, – при этих же словах он совершенно в том уверился и, решившись потакать всем его прихотям, дабы весело провести ночь, сказал Дон Кихоту следующее: намерение-де его и просьба более чем разумны, и вполне естественно и законно, что у такого знатного, сколько можно судить по его наружности и горделивой осанке, рыцаря явилось подобное желание; да и он, хозяин, в молодости сам предавался этому почтенному занятию: бродил по разным странам и, в поисках приключений неукоснительно заглядывая в Перчелес под Малагой, на Риаранские острова, в севильский Компас, сеговийский Асогехо, валенсийскую Оливеру, гранадскую Рондилью, на набережную в Сан Лукаре, в кордовский Потро, толедские игорные притоны и еще кое-куда, развивал проворство ног и ловкость рук, проявлял необычайную шкодливость, не давал проходу вдовушкам, соблазнял девиц, совращал малолетних, так что слава его гремела по всем испанским судам и судилищам; под конец же удалился на покой в этот свой замок, где и живет на свой и на чужой счет, принимая у себя всех странствующих рыцарей, независимо от их звания и состояния, исключительно из особой любви к ним и с условием, чтобы в благодарность за его гостеприимство они делились с ним своим достоянием».