Другие люди
Шрифт:
Операцию они с Ванькой провели великолепно. Киррс удивлялся, новый помощник помощника Начальника 1-го отделения работал, как хорошая операционная сестра, понимая, что нужно, с полуслова, а то и по взгляду, и по кивку головы. Понимал даже когда на него орали, в то время, как других сотрудников громовый голос т. Киррса вгонял в оцепенение. Дело вышло сравнительно небольшое, на двадцать пять душ, четверо пошли под «высшую меру». А поработать бок о бок с таким мастером как т. Киррс, это такая школа… В кадрах тоже люди знают, кто у т. Киррса продержится хоть с полгода, работать будет, и будет расти.
Скромные дары природы Иван Михайлович не смог употребить ни к какому похвальному делу. Зато качества низменные,
Есть люди, которым природа из всех своих необъятных возможностей, в возмещение каких-либо талантов, дарует одно лишь самолюбие, непомерное и даже отчасти изнурительное. Любить себя более всего в мире – занятие не из простых. Хамоватые воображалы, не упускающие случая, чтобы не отозваться о себе с похвалой, или усердные помощники, растущие при больших начальниках этаким подлеском при больших деревьях и в тени этих деревьев пребывающие, утоляют свое самолюбие вполне бесхитростно. Людское невнимание к себе и начальственную неблагодарность они восполняют некоторой порцией фанфаронства, пусканием пыли в глаза там, где тому благоприятствует территория и публика. А возвращаясь в свою служебную шкуру, они снова надевают доспехи с девизом, видимым за версту: «Скромность и исполнительность».
Не был ущемлен своим невысоким званием младший лейтенант Михайлов, Иван Михайлович.
Малое свое звание вы чувствуете, когда окружены лицами, удостоенными званий, превосходящих ваше. Если вы окружены кавалерами множества орденов и еще большего количества медалей, а ваш костюм украшают лишь два ряда пуговиц, конечно, вы чувствуете себя если не голым, то и не вполне одетым. Алая звезда над карманом гимнастерки Ивана Михайловича поднимала его, да еще как, в глазах окружающих, не выше майора, конечно, но все-таки очень высоко, разумеется, выше всех прочих младших лейтенантов.
Змея самолюбия, угнездившаяся на крохотной территории, в узкой груди Ивана Михайловича, хотя и будет в свое время пригрета орденом Красной Звезды, все равно жалила и жалила оперативное сердце всякий раз, когда он слышал о чужих удачах, чужих победах.
Самолюбие и тщеславие всегда, как голодный птенец, сидят с открытым клювом, и что бы ты туда ни бросал, какими лакомыми победами ни пытался насытить это прожорливое чрево, утоление вечной жажды наступает лишь на миг, на час, на день-два, и вот уже шум праздника на чужой улице напоминает о том, что твоему празднику пришел конец, а может быть, и забвение. И вот тогда-то проголодавшаяся змея самолюбия требует не упускать случая…
Иван Михайлович свой случай нее упустил.
Да, именно Ивану Михайловичу Михайлову, человеку в простой солдатской шинели, на подстежке из гагачьего пуха, принадлежит заслуга раскрытия Саамского заговора, угрожавшего стране отторжением, потерей территории от Кольского полуострова до Урала включительно.
11. Иван Михайлович – отточенный клинок
В Ловозеро Михайлов прибыл, безропотно подчиняясь дисциплине, но в душе остался, куда деться, горький осадок. По-человечески это так понятно! После успешно проведенной операции в Ленинграде, где ему досталось ликвидировать «правотроцкистскую низовку», публику многочисленную, но мало приметную, это была ссылка, хотя Кожухов в кадрах ему улыбнулся и сказал: «Езжай, семужки свежей покушаешь, отдохнешь…»
Вот Кожухову бы здесь и отдыхать. Разгар лета, только что-то оно, лето это, не разгорается, низкое небо смотрит ноябрем. Моросит мелкий частый дождик, воздух просто пропитан водой, мешающей дышать. По склонам сопок, в ложбинах белел так до июля и не сошедший снег.
Ловозеро
Серая громада неба всей своей чугунной тяжестью привалилась к земле и, казалось, вот-вот обрушится вниз черным снегом. Порывистый ветер пинками гнал по озеру волну, выбегавшую далеко на берег, облизывая сходни разномастных деревянных сараюшек, где люди прятали лодки и рыбацкие снасти. Взбитая ветром белая пена над черной водой казалось снегом, слетевшим с распластанной на противоположном берегу туши Котовой сопки. Почему Котовой? По виду уж скорее «Китовой», где это такие котяры водятся, а поди же! Тяжелый полог сумеречно тек над озером, над притихшей, истрепанной, как сиротская одежонка, землей, предвещая долгую темную непогоду. Ветер умудрялся быть колючим даже без пыли и снега, колол одним холодом. Лесок, тянувшийся между поселком и озером, был похож на голову драчуна, на которой после хорошей трепки среди изрядных проплешин местами еще уцелела небогатая поросль. Сбившиеся в небольшие рощицы низкорослые тощие сосенки крепко вцепились в кремнистую землю, держались дружно, стойко, а разбежавшиеся по проплешинам березки и рябинки под ударами ветра гнулись в пояс, словно их за неведомую вину угощали затрещинами. Мелкий кустарник и вереск дрожали под ветром, льнули к земле, казалось, что землю знобило. Все живое попряталось кто куда, а ветер кидался из стороны в сторону, рыскал, словно искал кого-то, на ком можно было сорвать свою злобу и показать, кто здесь хозяин. Ворвись такой ветер в город, то-то было бы пыли и грохоту, а здесь все, что можно было, уже сдуло и унесло, земля лежала вылизанная, чистая и сырая.
А всего через три часа выглянуло солнце, тучи унеслись, серый пепельный полог ожил, наливаясь робкими красками жизни.
Под солнечными лучами доверчиво расправили свои лепестки полярные цветы. Здесь нет самодовольных пышных гордецов, изнемогающих под тяжестью собственного величия. Но вглядитесь в любой цветок, рискнувший взрасти среди неприютных камней, на полянах, продуваемых ледяным ветром даже в июне. Они покажутся вам обнаженными и беззащитными, но всмотритесь в их скромный наряд, он прост, как у воина, не берущего ничего лишнего. В них гордость, отвага, достоинство принявших вызов! Кружевные лепестки подрагивают на ветру, но вовсе не от озноба, они стряхивают холодное прикосновение ветра, как гордец сбрасывает движением плеча руку незваного покровителя.
Спрятавшегося в теплой комнатенке при райисполкоме Ивана Михайловича прояснившееся небо на улицу не выманило. В этом временном жилье предстояло пожить, пока протрезвевший Орлов сдаст дела. «Работничек, – срывал на нерадивом предшественнике злость Иван Михайлович, – сейфа завести не сумел». Для Михайлова только сейф, только ключи от сейфа, были символом власти даже более весомыми, чем револьвер. «Не тот материал, что в камере, тот материал, что в сейфе», – говаривал учивший уму-разуму Киррс.
Глядя в окно с клочьями старой ваты вокруг рамы, он размышлял: «Какая уж здесь работа? Да и начальство далеко… А может, и вправду, дали отдохнуть… С чего Орлов-то закрутился? От безделья, да от скуки… Да, в Ленинграде ему скучать бы не дали… А здесь аж опух от пьянки…»
Отдых после тяжкой работы, это в какой-то мере, если задуматься, отвечало давней европейской традиции, соблюдавшейся людьми известной специальности. Во времена просвещенного Средневековья исполнители наказаний, ну, те, что рубили на площадях и других видных местах разные части тела осужденных, преимущественно, головы, давали отдохнуть, нет, не себе, конечно, работой дорожили, желающих выхватить верное дело из рук всегда сколько угодно, давали отдохнуть своему инструменту, посредством которого они приводили приговор в исполнение.