Другие люди

Кураев Михаил Николаевич

7. Заглянем в органы

Об органах и людях ОГПУ-НКВД и пишут и говорят по-всякому, иногда, к сожалению, в негативном плане. Но мало кто задумывался над тем, от чего так часто, особенно в Заполярье, менялось не только руководство, но и оперативный состав ОГПУ, с июля 1934 года переименованного в НКВД? Сказывался не только тяжелый климат, но и нервная и почти круглосуточная работа, частые командировки по бездорожью, в пургу, в мороз, а то и в комариное буйство. В циркуляре «Об определении инвалидности в связи с условиями службы в ОГПУ» прямо сказано: «Материалы заболеваемости сотрудников ОГПУ показывают значительное распространение на них психоневрозов, туберкулеза и ревматических заболеваний». Именно этот диагноз давал больше всего увольнений от работы в органах. А вот и факты. На должности начальника Мурманского Окротдела НКВД только в 1937–1939 году побывали т. Малинин, т. Горик, т. Ручкин, т. Гребенщиков и т. Уралец, прибывший прямо из секретариата т. Берии. Пятеро за два года, пятеро! А наверху, в наркомате? Два

года возглавлял наркомат Генрих Генрихович Ягода и сгорел. Опять же, всего два года горел на работе Николай Иванович Ежов, два года, и все, не выдерживали люди, трудная, тяжелая, нервная работа. Психоневрозы. Ни кто, ни в чем добровольно признаваться не хочет, тянут без конца волынку и треплют людям нервы. С психоневрозами все понятно. А туберкулез? Самое распространенное тюремное заболевание. Одни в тюрьмах сидят, другие работают, а условия-то одни. У сотрудников, правда, есть отпуск, больше свежего воздуха, но, видать, не помогает. И ревматизм. Оперативная работа не кабинетная работа. Наружную службу возьмите. Улица. Сырость. Другой раз за день портянки высушить негде…

В органах тоже живые люди, в сущности, как и везде. А где люди, там грызня. Загляните в документы первичной парторганизации Окружкома, своими глазами увидите, какие там клокочут страсти, как наперегонки клеймят выбывшее начальство, как, сводя счеты друг с другом, не брезгуют даже предосудительными средствами. Того же Егорова хотели осудить за пьянство. А товарищи налегли, ковырнули на парткоме поглубже – оказался троцкист. Вот и сломали жизнь чекисту Егорову. Айзенштадт поскользнулся на трех грехах. Первый. Заступался за троцкиста Коца, когда того гнали из партии, а он цеплялся. Второй грешок. Когда работал в Мончегорском отделе, проглядел врагов народа, Сакварелидзе и Сергеева. Оставил их разоблачение своему преемнику, Ивану Михайловичу Михайлову. Да, да, именно Ивану Михайловичу, он и в Мончегорске поработает, его туда на повышение за блестящую работу в Ловозере перекинут. Но вот и третий грешок Айзенштадта. Как записано в протоколе: «смазал несколько контрреволюционных дел». Ну, и чекисту Айзенштадту тоже жизнь смазали. А Резе? Александр Иванович Резе был уволен из органов в связи с отцом немцем. Уволили и исключили, ясное дело, из партии. Уволили, исключили, жив? ну и живи себе тихо, нет, пошел к Давжинову. Поговорил с Давжиновым. Давжинов его восстановил. Потом выяснили, что в пору службы кочегаром на торговых судах, Давжинов сам ходил за границу, где и стал резидентом двух враждебных разведок. Вот и еще жизнь одного чекиста сломана. Тут уж надо и финнов упомянуть. Они рядом, с ними ухо держи востро! Вот начальник Кировского РО Залетухин взял и разоблачил проникших в органы контрреволюционеров-националистов: Петерсона, Салло, Луома, Тоффери, Суорса и других. Вести их дело было поручено Мятте, Ивану Михайловичу, самому образованному в Окротделе чекисту. Кроме среднего образования Мятте прошел еще и Комвуз в Ленинграде. Будучи финном, знал финский язык. И что же? Не разоблачил ни одного финского шпиона. При допросе финского перебежчика Кивимяки, с оленьим стадом вторгшегося на территорию СССР, «пытался повернуть дело в пользу последнего». Да и живший вместе с Мяттой Халиулин подтвердил его моральное падение. А Тищенко вспомнил, как глубоко пил Мятта в марте 1937 года во время командировки в Зашеек. Вот и обвинили Мятту в саботаже операции против финнов, в национализме, пьянстве, симуляции какого-то, ни кому пока еще не известного, заболевания и контрреволюции. Опытный заместитель начальника Окротдела НКВД Тищенко проследил всю цепочку, и сложилось неплохое групповое дело, а групповые дела особенно ценились и поощрялись: группа создана немецким шпионом Резе, использовавшим националиста Мятту, пьяницу Егорова и троцкиста Коца. И, как признались сами участники «группы Резе», они вместе выпивали, вели политические разговоры, делились мнениями и недовольствиями.

В июле месяце 1937 года было принято историческое Постановление о репрессировании «бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Конечно, были и такие, кто не понимал, как говорится, отказывался понимать, почему надо репрессировать «бывших» кулаков, если они уже «бывшие», стало быть, вчистую раскулаченные. Будто и репрессировать больше некого. Тем более, что уже третий год гремела на подмостках столичных и провинциальных театров пьеса «Аристократы», по первому названию «Перековка», где наглядно можно было увидеть, как благотворно действует на уголовников и бывших кулаков строительство Беломорско-Балтийского канала. Отпетый уголовник Костя-капитан и деклассированная Сонька, вкусив радость созидательного труда, к последнему акту перековывались в превосходных во всех отношениях граждан, навсегда покончив с асоциальным прошлым. И этих «бывших» опять репрессировать? Но Постановления пишутся не для обсуждения. И вот уже 30 июля Нарком внутренних дел Николай Иванович Ежов подписывает приказ № 00447, где детально изложено, что и как надо делать во исполнение Постановления. В Ленинград к комиссару госбезопасности I ранга Леониду Михайловичу Заковскому, человеку свежему, недавно переведенному из Белоруссии, приказ Наркома Ежова поступил 31 июля, и уже 5 августа началась операция «по репрессированию бывших кулаков, уголовников и т. д.»

Ответственным за исполнение приказа было назначен совсем недавно введенный в ранг первого заместителя наркома внутренних дел комкор I ранга Фриновский Михаил Петрович.

Вообще-то «фрины» это, как известно, жгутоногие пауки. Была ли красивая фамилия Михаила Петровича природной, или это был его псевдоним еще из уголовного прошлого, история умалчивает. Зато история хорошо помнит, как, исполнив ответственное задание, Михаил Петрович пошел на повышение, стал Наркомом Военно-Морского флота. Флотоводцем он отродясь не был, хотя, в свое время, инспектировал речные суда на Амуре. А вот знающие люди говорят, что якоря и русалки, вообще богатейшая татуировка на теле комкора, были живым напоминанием о лихой и бесшабашной юности. Военно-морским министром комкор I ранга Фриновский не оставил по себе следа ни на море, ни в памяти военных моряков, только пополнил собой скорбный список очень больших военачальников, погибших перед войной. Адмиральского звания т. Сталин ему давать не стал, так и ходил нарком по Военно-морскому наркомату во френче и в галифе среди одетых в кители и клеши подчиненных. Видимо, т. Сталин не забыл, что имеет дело с бывшим уголовником, подлежащим мерам, предусмотренным июльским Постановлением ЦК и Совнаркома. Арестованный в конце рабочего дня 6 апреля 1939 года наставник флотоводцев и комкор после долгих запирательств и увиливаний чистосердечно во всем признался и 4 февраля 1940 года был расстрелян одновременно со своим бывшим руководителем, Генеральным комиссаром госбезопасности в прошлом и Наркомом водного хозяйства в настоящем, Николаем Ивановичем Ежовым.

На Мурмане, как оно и бывает в провинции, все начиналось с задержкой, с раскачкой, неторопливо, но уже в сентябре и Териберка и Терский берег первыми рапортовали об успешном начале операции. В Мурманск стали доставлять выявленных элементов.

Именно в это время в Ловозере появился новый начальник РО НКВД орденоносец Иван Михайлович Михайлов. Трудно ему было с ходу включиться в большое дело, времени на оглядку, на раскачку было совсем мало, даже его и не было вовсе. К этому времени проворные коллеги уже сгребали по верхнему слою граждан, поругивавших советскую власть и местное начальство, разного рода жулье, или тех, кто запятнал свою биографию даже отдаленным членством в контрреволюционных партиях, не говоря уже о вольной, или не вольной, службе в Белой армии.

Прибывшая на помощь бригада следователей НКВД из Ленинграда на конкретных примерах учила, как надо искать и разоблачать врагов. Тыкали носом в личные дела, учили видеть темные пятна в биографии, а если их там не было, то учили находить их в повседневной жизни, в быту и на работе. Выявляли тех, кто бывал за границей или встречался с теми, кто там бывал, или пас оленей, долгое время не признававших государственной границы Советской России с Финляндией и Норвегией.

8. У камелька о странностях прогресса

В свои полные двенадцать лет больше всего в жизни Светозар любил сидеть рядом с отцом и мамой перед горящей печкой, потрескивающей смолистыми дровами.

Разъезды Алексея Кирилловича по тундре, командировки, и в Москву в Комитет Севера, на углу Воздвиженки и Моховой, и в Ленинград, в Комитет Севера, и в Петрозаводск, вошедшие в практику бесконечные вечерние совещания, да и дежурства Серафимы Прокофьевны в родильном доме, а то и крепкие холода, заставлявшее истопить печь уже днем, а еще и гости, лишали Светозара любимого вечернего сидения с родителями у печки, перед открытой дверцей топки.

Усаживались после того, как прогорала первая закладка дров, печь уже дышала легким жаром, и на груду раскаленных углей и не прогоревших головешек закладывали еще четыре-пять поленьев.

Светозар подтаскивал к печке два венских стула, предназначенных для Серафимы Прокофьевны и Алексея Кирилловича, его же место было внизу, на полу, между ними, на маленькой скамеечке, специально построенной отцом. Мальчик смотрел в огонь, лицом чувствуя игру огненных всполохов, а плечами и спиной тепло тел отца и матери.

Иногда отец просто читал вслух. Особенно Светозар полюбил не один раз прочитанную «Черную курицу».

Но особое удовольствие доставляло самому Алексею Кирилловичу чтение новой в его собрании саамской сказки, привезенной с дальних погостов. Возвращаясь из поездки, голодный, продрогший, объявлял с порога, вытряхивая снег из промерзшей дохи: «А что я привез!» Это означало только одно – новую сказку. «Матрехин, возница, вот уж ни как не ожидал, такой молчун, а тут вдруг сказкой подарил. Видно, настроение было хорошее. Прямо в санях и записал». Записывал Алексея Кириллович сказки на том диалекте, на каком ему их рассказывали, в надежде опубликовать со временем вместе с переводом и текст оригинала, на Кильдинском, или Бабинском, или Нотозерском, или Терском наречии, а то и на говоре Екостровских лопарей, близком к Кильдинскому диалекту, но все-таки со своей краской. Кстати сказать, как раз в своем докладе, прочитанном в Комитете языка, Алексей Кириллович убедительно развеял заблуждение относительно Екозерского говора, который совершенно неосновательно относили к Бабинскому диалекту, в то время как он плоть от плоти Кильдинского.

Когда рассаживались у печки на своих привычных местах, сначала все сидели молча. Жар из открытой топки, как жертвенный огонь, и согревал, и очищал мысли и душу от будничных забот. Отсветы живого пламени чуть румянили щеки, освещали их лица и зажигали огоньки в глубине глаз. Такими похожими друг на друга их никто никогда не видел.

Светозар всей полнотой своей страждущей души просто вкушал счастье, прижимался к родительским коленам и ждал, когда отец начнет рассказывать.