Другие люди
Шрифт:
— Я очень сожалею, что в тот вечер все вышло так нескладно.
— Ты снова с ней виделся?
— Да.
— И каков результат?
— Откровенно говоря, не слишком хороший.
— Как это?
— Поверишь ли, но старый Томасси не смог выполнить свой долг.
Она поставила бокал на стол.
— Со мной у тебя такого не бывало.
— В том-то и дело.
— И ты хочешь попробовать снова, чтобы уяснить, навсегда ли это или виновата та девица?
Прямота в женщинах мне нравится, но до определенных пределов.
Заговорил я спокойно, словно на судебном заседании.
— Послушай, Джейн,
— Франсиной, если ты забыл ее имя.
— Да ты, похоже, злишься.
— Я? Злюсь?
— А с чего в голосе такая горечь?
— Горечь? Я просто ждала моего знаменитого адвоката, зная, что рано или поздно он появится, чтобы провести часок-другой в моей постели. Я лишь не ожидала, что мне уготована роль лакмусовой бумажки, призванной проверить, есть ли еще порох в пороховницах.
— Будешь говорить в таком тоне, он там и останется.
— Забавную ты придумал месть. Мне. И некоторым другим.
— Я думал, тебе нравится моя компания.
— Нравилась. Но я почувствовала себя марсианкой, когда здесь возникла та женщина. Что-то у тебя даже изменилось в лице. Разве можно влюбляться в твоем возрасте, Джордж?
— Глупость какая-то.
— Если влюбляться глупо, то я не глупа. Я не влюблялась уже двадцать семь лет. И прекрасно без этого обхожусь.
— Джейн, ты умная женщина.
— Я думала, что со мной хорошо в постели.
— С тобой хорошо в постели, и ты умная женщина. Могу я сесть рядом с тобой?
— Раньше ты не спрашивал разрешения. Это плохой знак.
Глава 20
Кох
Она вернулась, вернулась, дважды в неделю Франсина будет приезжать после работы, мы воссоединимся, я встречу ее с распростертыми объятьями, она вплывет в мой кабинет, Афродита, Венера, Елена Прекрасная, по моему жесту ляжет на кушетку, расправит юбку над лобком, словно показывая, что нет там ничего особенного, но я знаю, что есть, курчавые волосы над кожей, над плотью, охраняющие священные для меня, но оскверненные другим губы над губами. Я сижу за ее головой и могу изредка окинуть взглядом ее груди, обтянутые блузкой, а она лежит, сыпля словами, в которых я должен уловить суть и донести до нее, чтобы она смогла лучше понять свой внутренний мир, то есть самое себя. Дойдет ли до нее, что в своих чувствах к ней я нарушил все каноны, разве что остался честен?
Говори.
Я буду слушать.
Разумеется, я хочу, чтобы она говорила обо мне, если нет, то о себе. Но как много женщин, побывавших на этой кушетке, говорили о том, что рассказывали им любовники о своих женах, и о мужчинах, что оказались меж двух женщин и не могли не сказать каждой из них о другой, пусть под видом сплетен и слухов. И вот Франсина говорит мне о том же, мне, который готов услышать от нее, что угодно, но только не это.
Томасси, говорит она, не красавец, его не сравнить ни с Робертом Редфордом, ни с Полом Ньюменом, но, тем не менее, нравится женщинам. У него смуглая кожа, не от солнца, а от природы. Лицо его может быть серьезным, а мгновение спустя он будет смеяться как ребенок. Он такой энергичный, властный, законом он вертит, как хочет, потому что понимает, как работает человеческий мозг.
Человеческий мозг, мне хочется
Другие мужчины, говорит она, плывут по жизни, словно мальчики-подростки.
Может, и Томасси плывет, предполагаю я. Если он такой ас судебных баталий, если он так умело манипулирует людьми, не следовало ли ему давным-давно перейти на более высокий уровень, вести процессы, которые занимают первые полосы крупнейших газет, нажить состояние, как другие известные адвокаты.
Он не заинтересован в известности, говорит она. Она жалует ему медаль. Награду. Награда эта — она.
Думала ли она о различиях в их происхождении? Он — сын иммигранта. Она — потомок чуть ли не первых поселенцев.
Да, говорит она, он не похож ни на Билла, ни на ее отца, ни на друзей ее отца. Это ли не прекрасно?
Думала ли она о разнице в возрасте, спрашиваю я.
Да, жаль, что она столь велика.
Почему она так думает?
Потому что он слишком скоро умрет.
Можете вы понять, что я чуть не схожу с ума, слушая влюбленную Франсину?
И я иду на риск.
Спрашиваю, почему она вновь прибегла к психоанализу?
Потому что со мной он оказался импотентом, говорит она.
Я чуть не кричу: Посмотри на меня, шестидесятилетнего, сидящего позади тебя, посмотри, что выпирает у меня из штанов лишь от того, что я смотрю на тебя и слушаю твой голос. Нет справедливости в этом мире!
Но с моих губ слетают лишь последние слова: «Нет справедливости в этом мире».
Потому-то, говорит она, ее и влечет к Томасси. Он давно осознал, что нет справедливости в правоохранительной системе, и заполняет пустоту своим мастерством. Он не похож на лицемеров, с которыми она работает, или на людей в Вашингтоне, Париже, Лондоне, Москве, в коридорах власти и на улицах, в нем не осталось ни йоты ложного идеализма.
Почему он не может овладеть мною? — спрашивает она.
Я молчу.
Почему мужчина иногда оказывается импотентом?
Я молчу.
Может, говорю я, он думает, что вы не уйдете?
Теперь молчит она.
Может, говорю я, он боится постоянства?
Я не хочу быть одноночкой, сердито бросает она.
Никто не хочет, отвечаю я. Если вы так восхищаетесь реализмом, почему же вы сами не реалистка? Может, вы представляете для него угрозу?
Какую угрозу? — она приподнимается на локте и поворачивается ко мне, но я знаком возвращаю ее в прежнее положение. Не хочу, чтобы она прочитала на моем лице душевную боль?
Чем я угрожаю ему? — переспрашивает она.
Любовью.
Мы оба молчим. Любовь обезоруживает, нарушаю я тишину. Лишает рассудка, контроля над собой. Если оба влюблены, некого побеждать.
А Томасси существует лишь для того, чтобы побеждать, говорю я. Точно так же, как я — для того, чтобы лечить. Невозможно побеждать всегда.
Невозможно излечивать всех, отвечает она.
Да, но с влюбленными что-то происходит. Вам, конечно, известно, что есть пары веществ, которые при смешении образуют клей. Две жидкости образуют твердую субстанцию. Процесс, идущий при смешении, называется отверждением. Любовь тоже процесс. Переход от гулкого биения сердец, иррациональных поступков, водоворота событий к чему-то другому, тоже называемому любовью, несущему успокоение обоим.