Другие люди
Шрифт:
После звонка отца в моей голове словно начался матч по пинг-понгу: папа, Франсина, папа, Франсина. Он мгновенно понял, что я привез к нему не просто очередную женщину. Нюх у старика тот еще. Однако новая поездка к нему могла помочь мне позабыть о Франсине.
Добираться до Осуэго — задача не из простых. Ты приезжаешь в Ла Гардия к семи утра, чтобы успеть на единственный рейс до Сиракуз, где тебя будет ждать, а возможно и нет,
Полет в Сиракузы не задался. Самолет все время болтало. Я опять же изменил своим привычкам и вместо книги взял с собой брифкейс с материалами намеченных на ближайшее время судебных процессов. Но я не мог сосредоточиться на делах. Передо мной стояло ее лицо. И тело.
В Сиракузах меня встретила жуткая холодрыга. Ледяной ветер пробирал до костей. Я нырнул в пункт аренды автомобилей, и, ну конечно же: Джордж Томасси ничего не заказывал.
Я сказал слизняку за конторкой, что звонил сам и даже назвал фамилию женщины, которая приняла у меня заказ.
— Она не работает по уик-эндам, — последовал ответ.
— А что это за синий автомобиль? — я указал на стоящий на стоянке «шевроле».
— Он заказан, — ответил слизняк.
— Кем?
— Я не обязан говорить вам.
Полагаю, он прочел в моих глазах, что сейчас я перепрыгну через конторку и схвачу его за горло.
Слизняк заглянул в какой-то ящик.
— «Шевроле» заказал мистер Паттерсон. Он позвонил этим утром.
— А я звонил два дня тому назад. На какой час заказан автомобиль?
— На восемь утра.
— Отлично. Скоро девять. Я возьму эту машину.
— А что я буду делать, если появится мистер Паттерсон?
— Полагаю, вы сегодня не пришли на работу пешком. Отдадите ему свою машину. Давайте я заполню бланк.
Я заполнил все графы, расписался, получил копию и протянул руку за ключом.
— Ключ в замке зажигания.
— Благодарю.
Вот так всегда в этой вонючей стране. Чистят пепельницы, но теряют заказы.
Папа ждал меня. Открыл дверь, прежде чем я успел постучать, и, вместо того чтобы отступить еще дальше, когда я переступил порог, сделал то, чего не случалось уже добрых тридцать лет: обнял меня. Пусть и на секунду.
— Тут холодно, — он разлил густой обжигающий кофе.
— Раньше ты не обращал внимания на холод.
— Теперь обращаю.
Мы сели перед камином, как прежде, бок о бок. Он заговорил после долгого молчания.
— Джордж, я рад, что ты приехал.
Я кивнул.
— Джордж, я должен тебе что-то сказать.
Я вновь кивнул,
— Я умираю.
— Что с тобой случилось? — у меня гулко забилось сердце.
— Ничего не случилось. Все умирают. Скоро моя очередь. Я думал об этом. У меня нет жены, нет других детей, я умру, кто-то меня найдет, хотя полной уверенности нет, позвонит тебе, в этом я тоже не уверен, и что будет с фотографиями? Меня это тревожит.
— С какими фотографиями?
— Подожди.
По лестнице я поднялся следом за ним. Он задыхался больше обычного. На верхней ступеньке он повернулся ко мне.
— Я же просил тебя подождать.
Как послушный ребенок, я вернулся к креслу у камина. Я слышал, как он открывает дверцы, двигает стул, забеспокоился, может ли он в таком состоянии стоять на стуле, хотя и не знал, что у него болит. Я не встал с кресла, мне не хотелось расстраивать его.
Вниз он спустился через пять или шесть минут с тремя картонными коробками.
— Только держи их подальше от огня, — предупредил он.
В коробках лежали фотографии, некоторые совсем старые.
— Ты знаешь, что это за фотографии? — спросил он.
— Турция?
— Есть и оттуда. Другие сделаны после переезда в Америку. Потом после твоего рождения. И так до смерти Марии. Более поздних нет, — он взглянул на меня. — Мария — твоя мать.
Вот тут я подумал, а все ли у него в порядке с сосудами мозга, и только ли возраст причина недомогания?
— У тебя хороший почерк, Джордж. Я хочу, чтобы ты надписал каждую фотографию. Что писать, я тебе скажу.
И мы начали. Шушан Хароссян, очень молоденькая, пухленькая девушка.
— Пиши, — он продиктовал мне имя и фамилию по буквам. — Добавь, что она из Зейтуна, — он помолчал. — Твоя мать иногда плакала, когда я доставал эту фотографию, чтобы посмотреть на нее. Ревновала к мертвой. Я не мог не смотреть, чтобы помнить. Когда я умру, ты должен хранить эти фотографии, смотреть на мертвых, чтобы они остались в твоей памяти для твоих детей.
Я не стал говорить ему, каковы шансы сорокачетырехлетнего холостяка на обзаведение потомством.
Фотографии я подписывал больше двух часов, переспрашивая у отца армянские и турецкие имена и фамилии.
— Тебе надо расставить их по альбомам, — посоветовал я.
— Ради чего? — рассердился он.
Жаркое, которое он разогрел, оказалось вполне съедобным. Ели мы молча, потом он встал из-за стола и направился к лестнице. Поднялся на одну или две ступени, повернулся ко мне.