Другое счастье
Шрифт:
– Спасибо за все, Рауль.
– Это я должен тебя…
Но Агата приложила палец к его губам, заставив замолчать.
– Давно уехала та женщина, которую ты любил? – спросила она.
– В конце месяца исполнится три года.
– Ты знаешь, где она живет?
– В Атланте.
– Ну, так поезжай к ней, дубина! Уверена, все эти три года она смертельно скучает с мужчинами своего возраста. После этой ночи я уверена, что она грызет себе локти, вспоминая тебя.
– Я выясню, к кому попала эта тетрадь. Можешь на меня положиться.
– Будь осторожен, Рауль, я не хочу, чтобы
– Только с телефона-автомата, будь краткой и сразу убегай как заяц.
– Сейчас мне тоже придется бежать, – сказала она, глядя на руку Рауля, не желавшего отпускать ее руку.
Он поцеловал ее и проводил до машины.
– Будьте осторожны, – сказал он, держась за дверцу.
«Олдсмобиль» пересек стоянку и вырулил на дорогу.
Рауль вернулся в клуб, со вздохом закрыл витрину с гитарами и отправился спать дальше.
– Я зверски проголодалась, – сообщила Агата. – А ты?
– Знаете поговорку: спящий хлеба не просит.
– Я спала недостаточно.
– Это я поняла. Не желаю знать подробности.
– А надо бы, тогда ты поняла бы, что у зрелого возраста есть свои достоинства.
– Когда следующий привал? – поспешно спросила Милли, чтобы сменить тему.
– Когда стемнеет. Поезжай в северном направлении. За Кларксвиллом мы въедем в Кентукки.
– В Кентукки хорошо?
– Хорошо, если ты любишь лошадей. А я люблю как можно чаще переезжать из штата в штат.
Они ненадолго остановились в Мюррее, городке, занимавшем площадь немногим больше, чем тамошний университет. Милли без малейшего колебания остановилась перед ресторанчиком. Причина была ясна: он назывался «Кампус Бар».
– Ты настолько соскучилась по своей жизни в кампусе? – спросила Агата, листая меню.
– Откуда вы знаете, что я работаю в кампусе? Не помню, чтобы я вам об этом говорила.
Агата отложила меню и внимательно посмотрела на Милли.
– Тут вот какая несправедливость: в тридцать лет ты получаешь от этого удовольствие, находишь в этом какой-то шарм, но через двадцать пять лет твое окружение начинает за тебя беспокоиться и считает, что ты сошла с ума. От кого я могла об этом узнать, если не от тебя? Твою миссис Берлингот я тоже сама придумала?
– Берлингтон. Сколько ни ломаю голову, никак не вспомню, когда я вам обо всем этом рассказывала.
– Значит, я угадала. Я способная, если тебе так больше нравится.
– Что вы натворили, чтобы загреметь в тюрьму?
– Ты действительно хочешь обсуждать это в кафе?
– Сколько нам еще ехать? Только сказки мне не рассказывайте, вы знаете маршрут наизусть.
Агата подняла глаза к потолку, делая вид, что размышляет.
– Часиков семь-восемь, не считая санитарных остановок и обеда. Под вечер ты от меня избавишься, если не помешает загруженность дорог, но над этим я не властна, и тут мои способности угадывать бессильны.
– В общем, выкладывайте всю вашу историю как есть, только ничего не утаивайте. Можете начать прямо сейчас, за нами никто не следит.
– Тебе уже говорили, что у тебя скверный характер?
– Совсем наоборот!
– Значит,
– Хватит шептать, это действует на нервы!
Агата умяла яичницу с беконом молча, заговорив только дважды: напомнив Милли, что надо есть, и попросив передать ей соль.
Насытившись, она оплатила счет и решительным шагом направилась к машине. Милли побежала за ней.
– Не знаю, как насчет секса, но характер в зрелом возрасте определенно не становится лучше! – крикнула она ей вслед.
Агата, ничего не ответив, села в «олдсмобиль». Милли с угрюмым видом включила зажигание. Только на выезде из Мюррея Агата наконец согласилась приоткрыть дверь в свое прошлое.
– Все мое детство прошло под сладкие речи о демократии, равенстве людей, величии страны. Но вокруг себя я видела только бедность, сексизм, сегрегацию, полицейский произвол. На митингах движений за гражданские права, куда я ходила с сестрой, я видела больше гуманности, чем на улицах белого квартала, где мы жили. Из зрительницы я превратилась в активистку.
– Против чего была направлена ваша активность?
– Против всего! – ответила Агата со смехом. – Против империалистической политики в Южной Америке, против зверств во Вьетнаме и Камбодже, против расправ наших властей с народами, стремившимися к свободе. Люди, стоявшие у истоков движений за гражданские права, быстро перебросили мостик между нашими войнами за рубежом и сегрегацией, царящей внутри страны. На первый план вышла солидарность с чернокожими. Я принадлежала к людям, которые судили о других не по цвету их кожи. Моей любимой музыкой была негритянская музыка, я отказывалась признавать невидимые барьеры, разделявшие молодежь: мне казалось, она должна быть единой и разноцветной. Мы принадлежали к первому поколению после поколения современников холокоста, мой отец высадился в Нормандии в секторе Омаха-Бич и с боями дошел до Берлина. Для его детей было немыслимо терпеть даже малейшее проявление расизма, участвовать в подавлении других народов. Во второй половине шестидесятых годов, задолго до моего прихода в группу, в черных гетто страны стали вспыхивать бунты. В лос-анджелесском районе Уоттс погибло тридцать пять человек, полиция произвела четыре тысячи арестов. Потом настала очередь Чикаго, Кливленда, Милуоки, Дейтона. В следующем году бунты охватили тридцать с лишним городов. В мае 1967 года демонстрации в одном из негритянских университетов Техаса закончились кошмаром: шестьсот полицейских получили приказ устроить пальбу в общежитии и выпустили шесть тысяч патронов. Перелом произошел летом, когда ФБР внедрило своих сотрудников в ряды студенчества и активистов. Ты слыхала о Хьюи Ньютоне?
– Меня интересует ваша собственная история, а не великая история страны! – не выдержала Милли.
– Как тебе это объяснить, не описывая обстановку, в которой все началось?
Милли было невдомек, что Агата произносит свою защитительную речь на процессе, который не состоялся, поскольку она пошла на сделку с прокурором. В случае подписания признания она получала пять лет лишения свободы, тогда как суд присяжных мог грозить пожизненным заключением. Кто пошел бы на такой риск в двадцать два года?