Другой Париж: изнанка города
Шрифт:
– Забудь. Аполлон и Дионис – тоже примитивизация гораздо более серьезных процессов. Будешь думать об этом – поедешь мозгами, как Ницше. Смерть сама по себе – грандиозный обман! – заявил вдруг старик. – Мертвецы изощренно прикалываются над живыми. А сами наблюдают, что те будут делать… И тут такое начинается!
– Смотрите, что тут краской написано, на склепе, – вдруг сказала Моника. – Джим Моррисон! И стрелка – вон туда. И еще через две могилы – такая же надпись! Это что, тот самый легендарный Моррисон из группы «Дорз»? И он на Пер-Лашез похоронен?
– Тут,
– Нет-нет! – взволнованно возразил я. – Я тоже хочу увидеть могилу Джима. Собственно, я уже давно собирался это сделать…
Старик сгорбился, насупился и присел на край могильной плиты, закрыв руками лицо.
– Мориа! Что с тобой? Тебе плохо? – бросилась к нему Моника.
– Нет, все хорошо… Сейчас мы пойдем дальше. Вы на самом деле хотите увидеть ту могилу?
– Да, но если… – обеспокоенно начал я, но старик оборвал меня:
– Сейчас пойдем. Просто я на самом деле давненько не был в этих местах! – проворчал он. – Дайте старому человеку передохнуть!
Через несколько минут он встал, и мы продолжили наше путешествие. Старик пошел вперед, перестав обращать на нас внимание.
– Что это с ним? – спросил я у спутницы.
– Понятия не имею. Я его таким не видела! – изумилась она.
– Какая пошлость! – неслось впереди. – Когда я был тут в последний раз, такого еще не было! Памятники-то тут при чем? Могу себе представить, как костерят этого Моррисона родственники несчастных покойников. Ненавижу его.
– Скажи, Моника, – разволновался я, – а кем Мориа был в прошлом? Он наизусть цитирует классику, разбирается в литературе… Очень образованный человек! Как все-таки он стал клошаром?
– Я не знаю, – испуганно сказала девушка, – мы никогда не говорили об этом. Сам он всегда смеялся и говорил, что родился, как индийские святые, тридцатилетним. Я не знаю, что с ним было до этого. Возможно, он был писателем. Несколько раз видела, как он что-то пишет и прячет. Никогда не давал мне читать! Мне кажется, у него в жизни была какая-то драма. Наверное, он немного сошел с ума… Так говорил дядя Янош. Мне кажется, сегодня с ним явно что-то не то происходит.
– Я тоже заметил. Сколько ему лет?
– Лет семьдесят пять. Или даже восемьдесят. Мне кажется, он очень старый и мудрый.
Старик оказался прав: чем дальше мы шагали по кладбищу, тем больше вокруг становилось надписей, посвященных Моррисону и «Дорз». Они были нарисованы аэрозолями, нацарапаны ножами и выведены фломастерами. На нескольких надгробиях краской выведены целые куплеты из песен. Перед огромным, в рост, цветным изображением Моррисона на стене одного из склепов старик остановился, внимательно его разглядывая.
– Нет, совсем не похож, урод какой-то! – бросил он,
Наконец вдалеке послышались голоса, чье-то пение, за могильными памятниками мы разглядели довольно большую группу людей.
– Вот и могила Моррисона, – вновь ухмыльнувшись, шепотом сообщил старик. – Хотели – идите, полюбуйтесь на этот зоопарк. Я вас тут подожду.
– Это почему еще? – подозрительно спросила Моника.
– У меня с этим местом связаны не самые хорошие воспоминания, – заявил Мориа. – Не хочу туда идти – и точка. Тут посижу.
Мы пожали плечами и пошли в сторону последнего приюта знаменитого бунтаря. Неподалеку стояли два полицейских, которые со смертельной тоской в глазах уныло наблюдали за происходящим. А посмотреть было на что! Вокруг могилы, втиснутой между несколькими надгробиями, столпилось человек пятнадцать. Один парень с гитарой сидел поодаль и фальшиво, но довольно громко напевал что-то из «Странных дней». Два старых хиппаря, лет по шестьдесят пять каждому, благоговейно прикрываясь от полицейских рукавами, смолили самокрутку. В воздухе стоял устойчивый запах марихуаны, перепутать который ни с чем невозможно.
– Джим! Джим! Я люблю тебя! – орала экзальтированная девица, катаясь по земле и целуя могильные камни.
Жующий баббл-гам американец средних лет с довольным выражением лица снимал происходящее на видео, изредка показывая пальцами о’кей своему приятелю, стоявшему поодаль. Четверо молодых взволнованных ребят застыли, подобно ангелам с надгробий, глядя в пространство перед собой. Одна совсем юная, лет четырнадцати, девчушка с огромным портретом Моррисона шептала что-то одной ей ведомое, молитвенно сложив руки. Пара немолодых японцев принесла на могилу свежие цветы.
– А я и не знала, – прошептала мне на ухо Моника, – что столько людей еще помнят Моррисона. Он ведь совсем из другой эпохи.
– Просто есть то, что созвучно многим людям, даже спустя время, – тихо ответил я. – Хотя Моррисон, конечно, далеко не однозначная фигура. Неизвестно, чего он больше натворил – хорошего или плохого.
– Ты любишь его песни?
– Да. Они мне близки. Иногда мне тоже кажется, что я заблудился в этом мире и не вижу выхода.
Моника вдруг приподнялась на носочки и быстро поцеловала меня. Мы обнялись и встретились в долгом пронзительном поцелуе.
– Я первый раз в жизни целуюсь на могиле… – прошептала Моника, делая круглые глаза.
– Признаться, я тоже!
– Мы нарушаем все нормы! – рассмеялась Моника.
Парень с гитарой заиграл «Прорвись на другую сторону!». Народ взялся подпевать. И тут-то мне почудилось, что между памятниками мелькнула чья-то быстрая тень. Одновременно невесть откуда раздался живой, красочный голос Моррисона, перекрывший разом все остальные голоса поющих. Эхо бросало голос от надгробия к надгробию, делая его удивительно гулким и торжественным, стопроцентно узнаваемым.