Другой Петербург
Шрифт:
Дом ее всегда был полон гостей. Сановники, литераторы, музыканты. Актеры — народ, в основном, не знатный — допускались избирательно. Разумеется, маститые, такие, как Владимир Николаевич Давыдов с Константином Александровичем Варламовым. Любимые публикой ветераны «Александринки», в наклонностях которых не сомневалась генеральша Богданович. Предрассудков у Марьи Гавриловны не было. Охотно принимала она у себя молодого Юрьева, «классического мальчика», как она его называла, и велела за обедом обязательно подавать для него жареные снетки, одобрение которым он как-то высказал. Восхищался Юрьев глазами Марьи Гавриловны: «большими, темными, островыразительными, умными, проницательными»…
Угловой, тоже надстроенный дом на углу Фонтанки с Итальянской — один из адресов Модеста Ильича Чайковского. За двенадцать лет, с 1881 по 1892 годы, брат композитора поменял три адреса, и все здесь,
Николай Германович Конради был глухонемой от рождения; в зрелые годы (прожил он до 1922 года) был «почетным блюстителем» общества глухонемых. Мать его, Анна Ивановна Мейер, после развода с колиным отцом вышла замуж за В. А. Брюллова, сына архитектора и племянника автора «Помпеи». Для воспитания восьмилетнего сына она пригласила Модеста Ильича, которому тогда было 26 лет.
Петр Ильич тоже интересовался судьбой несчастного, но милого и сообразительного ребенка. Братья вместе возили Колю в июле 1876 года в Монпелье (врачи прописали мальчику песочные ванны). Считается, что прием маленького инвалида на воспитание был одним из решающих моментов в печальной истории женитьбы Петра Ильича. Боялся, так сказать, впасть в соблазн и переступить. Как писал Модесту: «нахожу, что наши склонности суть для нас обоих величайшая и непреодолимая преграда к счастью, и мы должны всеми силами бороться со своей природой».
Борьба с природой вообще дело безнадежное, и пример Чайковского вполне показателен. Но любой опыт не бесполезен. Можно утешаться, что могло бы быть и хуже. В сущности, жаль Антонину Ивановну Милюкову, женщину, вне всякого сомнения, тяжело психически больную. Немало крови попортила она величайшему нашему композитору, но в сумасшедшем доме неизбежно оказалась бы и без этого замужества.
С Петром Ильичом вчуже непонятно, чего ради он вообще стал ввязываться в эту неприятную историю. Он в это время вовсе не скучал. Может быть, наоборот, от пресыщенности доступными радостями захотелось чего-нибудь этакого (сам не знал, чего). Окружали его талантливые молодые люди, лет так на 12–15 младшие (самому композитору было 37 лет). Виолончелист Анатолий Брундуков, которого безумная Антонина сравнивала с «помадной конфеткой». Братья Шиловские: Константин, помогавший композитору писать либретто «Онегина», и Владимир Степановичи (кстати, удачный опыт последнего, решившегося променять гомосексуальные утехи на брачные узы с богатой графиней Васильевой, на одиннадцать лет его старше, мог показаться завидным примером). Нежно влюбился композитор в шестнадцатилетнего скрипача Иосифа Котека, которому давал уроки, и любовь эта не угасала с годами (в 1877 году ей было уже шесть лет). Вряд ли она была безответна, но, для разрядки, существовали возможности плотских утех: мелькает в переписке некий Бек-Булатов, в подмосковной деревне которого устроилась настоящая «педерастическая бордель», как писал Чайковский Модесту. В конце концов, иметь младшего брата с такими же наклонностями — тоже не каждому так везет.
Скоропалительность этой женитьбы достойна какой-нибудь книги рекордов. Впервые о существовании Антонины Ивановны Чайковский узнал из ее страстного письма, направленного, по вычислениям исследователей, 26 марта. Меньше чем через месяц, 23 апреля (встретил, так сказать, день рождения; родился заново), Петр Ильич объявил о своем согласии. 6 мая венчались (кстати, возлюбленный Иосиф был шафером). Молодые сразу после ужина в «Эрмитаже» (дело было в Москве) разъехались, но кое-как общения между ними продолжались, и блажная Антонина не оставляла надежд на то, что все уладится. По крайней мере, уверяла, что для нее большим сюрпризом явился внезапный отъезд Петра Ильича в Петербург 24 сентября. Но Чайковский находился уже на пределе и спасся лишь тем, что верные Котек и Маня Ларош увезли его в Италию. Вот таково-то бороться с природой — хорошо еще, нашлись надежные друзья…
И в этой истории странно мелькает знакомый нам силуэт Екатерины Александровны Хвостовой-Сушковой (помните, Лермонтов, Апухтин…) Брат Антонины Милюковой был женат на дочери Екатерины Александровны, и Петр Ильич, с правоведческих времен вместе с Лелей Апухтиным бывавший у Хвостовых, возможно, слыхал эту фамилию до знакомства с Антониной.
Впрочем, женитьба композитора стала, действительно, примером для Модеста, подобных экспериментов не пытавшегося проделывать. И ничего, прекрасно все обошлось. Коля воспитывался Модестом (которому за это еще и платили) до двадцати двух лет.
Первая квартира, которую Модест Ильич снимал без Конради, а с племянником
Предания этого рода, которыми славилось поместье Каменка Черниговской губернии, достаточно известны. Лев сын Василия Львовича Давыдова, отец которого, Лев Денисович, был женат на племяннице светлейшего князя Потемкина Екатерине Николаевне Самойловой, в первом браке бывшей за Николаем Семеновичем Раевским. Сын ее от первого брака, которому ко времени смерти отца было уж 30, генерал Николай Николаевич Раевский начал свое боевое поприще пятнадцатилетним мальчиком при осаде Бендер под командованием Потемкина в 1785 году, а более всего прославился защитой «батареи Раевского» на Бородинском поле. Женат он был на внучке М. В. Ломоносова Софье Алексеевне Константиновой; шестеро его детей воспитывались в давыдовской Каменке: Александр, Николай, Екатерина — за М. Ф. Орловым, Мария — за С. Г. Волконским… помните, в школе проходили, «Южное общество» декабристов. С разгромом восстания началось следствие. Братья Раевские как-то вывернулись, а дядюшка Василий Львович Давыдов был осужден на каторгу и поселение в Красноярске, где умер в 1855 году. За ним в Сибирь уехала жена. Детьми их Бог не обидел: всего было одиннадцать, семеро родились в ссылке. Несмотря на то, что родителям возвращение в Европейскую Россию было заказано, сыновья Василия Львовича: Василий, Иван и последний, Лев (зачатый отцом на каторге на Петровском заводе), — получили возможность учиться в Московском кадетском корпусе. Женился Лев на Александре Ильиничне Чайковской через пять лет после смерти отца.
Но интереснее для нас другой хозяин Каменки, никакой политикой не занимавшийся, на двадцать лет старше брата декабриста Василия Львовича Александр. Тот самый «рогоносец величавый», всегда довольный сам собой, женой и обедом — последним в особенности. Александр Львович Давыдов чревоугодником был отменным и составил даже гастрономическую карту Европы. Тридцатилетний полковник кавалергард, громадного роста и необыкновенной силы, в 1804 году находился в Митаве, где скучал в ожидании трона брат несчастного французского короля Людовика XVI. При дворе графа Артуа (будущего Людовика XVIII) блистала красотой и легкостью нрава Аглая Анжелика Габриэль, дочь графа де Грамона. Она увлеклась импозантным кавалергардом, увезшим ее в свою Каменку, где с тех пор «все жило и ликовало… но главное, умирало у ног прелестной Аглаи». Пушкин, не избежавший ее прелестей, задавался вопросом: один имел Аглаю за свой мундир и черный ус, другой за ум, третий за деньги, четвертый за нежное пение, пятый, потому что француз, но — «скажи теперь, мой друг Аглая, за что твой муж тебя имел»? Александра Львовича это, кажется, не слишком интересовало. Овдовев в 1833 году, прелестница вернулась в свой Париж. Дочь ее Адель — та самая, увенчанная харитами и лелем, которую призывают ловить час наслажденья на музыку Глинки и слова Пушкина многие поколения теноров.
На Фонтанке, д. 19, где одно время Модест Чайковский воспитывал Колю Конради, в 1846–1857 годах помещалась редакция журнала «Современник», редакторами которого были И. И. Панаев и Н. А. Некрасов. Семья, вызывающая естественный интерес. Жена Панаева, Авдотья Яковлевна (из артистической семьи Брянских), на семь лет младше мужа и на два года старше Некрасова, жила, собственно, с Николаем Алексеевичем, чему Иван Иванович не только никак не препятствовал, но вся жизнь их проходила втроем. С Фонтанки они перебрались на Ивановскую, потом на Малую Конюшенную, наконец, в известный «дом Краевского» на углу Литейного (д. 36) и Бассейной, где семейная идиллия продолжалась, что любопытно — до смерти Панаева в 1862 году, после чего Авдотья Яковлевна разошлась с Некрасовым и вышла замуж за журналиста А. Ф. Головачева.
Великий наш плакальщик о народном счастье и удачливый игрок, имя которого продолжает носить Бассейная улица, не вызывает никаких подозрений. А вот с Панаевым многое неясно.
Либералы 1840-х годов, в круг которых входил Панаев, были настолько заняты своим гегельянством и фейербахианством, что могут показаться существами отчасти бесполыми. Однако ж и у них пылали страсти. В литературных воспоминаниях Панаева — по целям своим, казалось бы, далеким от всяких интимностей — мелькает проговоркой без особенной надобности силуэт некоего Павла Козловского, силача, сгибавшего в кулаке медные рубли, друга и наследника князя Александра Николаевича Голицына, репутация которого однозначна. Но это так, косвенные намеки, хотя умалчивание о каком-либо предмете бывает иногда довольно красноречивым симптомом привязанности к нему самому.