Другой Петербург
Шрифт:
Иван Иванович любил вращаться в кругу друзей, довольно заметно младших его: он 1812 года рождения, тогда как Тургенев — 1818, Некрасов — 1821, Дружинин — 1824… Эту компанию мы уже вспоминали (см. главу 10), как общество «чернокнижников». Одно из ключевых произведений этого жанра посвящено непосредственно Панаеву, и многое о его образе жизни можем мы из него узнать.
В 1850-е годы дань «чернокнижию» отдал Михаил Николаевич Лонгинов, известный библиофил и автор водевилей (родился в 1823 году). Это ему потом отлилось, когда он стал в 1872 году начальником Главного управления по делам печати, скрутив в бараний рог тогдашних либералов. Они, в свою очередь, отомстили ему чисто либеральным образом — тиснув за границей порнографические сочинения господина обер-цензора под названием
Среди стихов Лонгинова — «Бордельный мальчик». Название, нечего сказать, соблазнительное — но на самом деле речь идет вовсе не о заведении с мальчиками для услад. Бордель в поэме самый натуральный, с грязными бабами, но отирается в нем, в виде «мальчика на посылках», потрепанный жизнью неудачник Мильгофер.
Он ставил в кухне самовары, В бордель заманивал ебак, С терпением сносил удары Лихих бордельных забияк. Когда же в доме было пьяно И сонм блядей плясать хотел, Для них играл на фортепьяно И песни матерные пел.Начинается поэма эпическим зачином:
Уж ночь над шумною столицей Простерла мрачный свой покров. Во всей Мещанской вереницей Огни сияют бардаков. В одном из этих заведений Вблизи Пожарного Депа Уж спит от винных испарений Гуляк наебшихся толпа.Но одному не спится, и он выслушивает рассказ «бордельного мальчика». Когда-то и Мильгофер, скрывшийся в борделе «под скромной кличкою Ивана», ходил в белье голландском, обедал у Дюме и трюфли заливал шампанским, катался по Большой Морской, был завсегдатаем танцклассов,
Всю жизнь кутил и бил баклуши, Вставлять умел лорнетку в глаз, И имя нежное Ванюши От девок слыхивал не раз.Но слишком назанимал под векселя, не смог расплатиться, угодил на съезжую и покатился под откос. Предвидение плачевной судьбы Мильгофера, к счастью для Ивана Ивановича, оказалось ложным, но прозвище, которым молодые литераторы наградили своего старшего друга, вполне красноречиво. Если бы в том кругу французский язык не был всем понятен, то по-русски это имя звучало бы, примерно, как «Пиздосередкин».
Живший в том же доме Краевского на Литейном Николай Александрович Добролюбов (см. мемориальные доски), принадлежащий к следующей уже когорте борцов за народное счастье — «шестидесятников», известен, как и друг его и наставник Николай Гаврилович Чернышевский, устойчивым интересом к рукоблудию, сочетавшимся изредка с посещением публичных домов, что добросовестно отмечалось ими в опубликованных дневниках. Впрочем, о семейной жизни Николая Гавриловича с Ольгой Сократовной никто лучше не написал, как Федор Константинович Годунов-Чердынцев, к сочинению которого отсылаем читателя.
Холостяцкие нравы петербургской интеллигенции в большинстве случаев, разумеется, связаны не с гомосексуальными наклонностями, а со скудным экономическим положением, не позволявшим обзаводиться семьей.
Действительно, чтобы что-нибудь сказать, наши доморощенные сексопатологи (в чем тут патология?) связывают мужеложество с занятиями онанизмом. Совпадения, вероятно, бывают, но вообще-то как раз наоборот: активные гомосексуалисты не любят сами себя почесывать, а добиваются прямо противоположного.
Непонятно, зачем русские люди используют, да еще в ложном значении, иностранное слово, тогда как в нашем языке существует прекрасное, образное и яркое слово «дрочить» (согласно В. И. Далю, «вздымать, поднимать, нежить, баловать, ласкать»). Но дрочка,
От Литейного к Фонтанке идет небольшая улица, вполне естественно называвшаяся Симеоновской — по церкви Симеония и Анны (1731–1734, арх. М. Г. Земцов), одной из старейших в городе. От Симеоновского моста виден на Литейном дом 42, невнимательными горожанами называвшийся «домом Пиковой дамы», хоть построен он по проекту архитектора Л. Л. Бонштедта лишь в середине прошлого века. Фасад, облицованный бременским песчаником (специально везли из Германии), украшенный скульптурой, очень хорош и выразителен, но внутреннее убранство, с удивительным зимним садом, зеркальными и штофными гостиными давно утрачено при неоднократных переделках. Принадлежал дом Зинаиде Ивановне Нарышкиной, в первом браке бывшей за князем Б. Н. Юсуповым, а во втором — за графом де Шово. Внук ее и единственный наследник родовых богатств, Феликс Юсупов разрешил в 1907 году устроить здесь шикарное кабаре «Лукоморье». Юрьев был там главным заводилой, Мейерхольд ставил скетчи Петруши Потемкина. Но довольно быстро заведение из «интимного театра» превратилось в дорогое казино, где играли в рулетку те же, кто недавно митинговал на улицах в дни первой русской революции. Ничего удивительного. Революционная демократия вообще неравнодушна к азартным играм.
Симеоновская называется ныне улицей Белинского. К какому-то юбилею автора «Письма к Гоголю», еще до войны, решили ему поставить памятник в Ленинграде и назначили место почему-то у цирка. Странная мысль — что навело на нее? Танцовщицы с обручами? Медведи на трапециях? Про памятник забыли, но улица так и осталась переименованной.
Цирк на Фонтанке (1876–1877, арх. В. А. Кенель) — здание приметное. Тоже память места: при Анне Иоанновне держали тут слонов, подаренных персидским шахом. Пребывание им было определено в конце Караванной. Вскорости слоны издохли: не заживаются они в нашем городе, — вот и в нынешнем зоопарке их не уберегли… В 1840-е годы цирковая семья Чинизелли облюбовала это место для своего шапито, а через тридцать лет Гаэтано Чинизелли смог построить стационарное здание — первое в таком роде в России. Само собой понятно, что петербургские «тетки» были постоянными посетителями цирка. Гуттаперчевые мальчики, трико, блестки, — много, много всего для воображения. Да и публика — «нижние чины», «мальчишки-подмастерья»…
Можно вспомнить, что задолго до популярных ныне конкурсов «мисс СНГ», в 1909 году в Петербурге прошел «грандиозный конкурс красоты атлетического сложения» мужчин-борцов, принимавших участие в международном чемпионате французской борьбы. Призы присуждались голосованием публики, любимцем которой оказался некий атлет Шнейдер, выступавший в интригующей черной маске. Приговором публики был оскорблен фаворит чемпионата Ганс Шварц, гордившийся тем, что известнейшие тогда художники Ленбах и Менцель считали его «лучшим натурщиком в мире». Решено было к следующему конкурсу мужской красоты назначить профессиональное жюри, в которое обещали войти Ю. М. Юрьев (как же без него!), юморист А. Т. Аверченко, художник Н. С. Самокиш и — что вызвало некоторый скандал — два «светских спортсмена», камер-юнкеры Д. Всеволожский и Г. Хитрово. Министр двора В. Б. Фридерикс даже потребовал от спортсменов-придворных официального отказа от участия в сомнительном мероприятии.