Друзья и враги Анатолия Русакова
Шрифт:
— Сильно рванешь левую руку — сломается в ключице! Учти.
Пашка стоял с наклоненным вперед туловищем, не в силах распрямиться. Уроки Юры Кубышкина снова пригодились. Анатолий огляделся. Надо постараться, чтобы финка так и осталась в рукаве Пашки. Финка — это улика. Вести парня в отделение будет нелегко — эх, помог бы кто! Напротив через улицу, возле консульства, стоит милиционер — этот не сойдет с поста. На прохожих надежды мало. Лишь бы не мешали. Пожалуй, чем скорее вести, тем лучше.
— Вперед! — Анатолий слегка подтолкнул Пашку.
— Спасите от хулигана! —
— Не смей издеваться над малышом! — крикнула какая-то сердобольная женщина.
Анатолия окружила толпа возмущенных мужчин и женщин. Он попытался было объяснить, да куда там!
— Ой, кости ломает, ой, мамочка, ой, заступитесь, пожалуйста! — орал Пашка.
— Отпусти, негодяй! — сказал мужчина и схватил Анатолия за руку.
А женщины кричали:
— Как не стыдно!
— Такой большой — и такого маленького!
Анатолию все же удалось объяснить, в чем дело.
— Я помогу довести его до отделения, — сказал один из прохожих, — но боли мальчику не причиняйте. Ты ведь даешь честное слово, что не убежишь?
— Сто честных слов даю! Клянусь, чем хотите.
Когда они переходили Садовую у площади Восстания и остановились посредине, чтобы пропустить густую вереницу автомашин, Пашка вырвал руку и ринулся в этот автопоток. Конечно, благоразумнее было бы не рисковать, но Анатолий не мог его упустить и ринулся следом. Визжали тормоза, ругались шоферы. Анатолия дважды чуть не сшибли машины, и все же он достиг тротуара и побежал за Пашкой с криком «держите вора».
Пашка лежал на тротуаре возле Планетария.. Оказывается, Женя Хлебников подставил ему ногу и затем вместе с Гариком Моровым навалился на него. Так, всей компанией, они и ввалились в детскую комнату отделения милиции. Финку у Пашки отобрали. Лейтенант Хлопунов позвонил Пашкиной матери и спросил, по-прежнему ли она настаивает, чтобы ее сына послали в воспитательную колонию. Мать Пашки затараторила, что не просит этого, а требует. Она сейчас же приедет.
Анатолий шепнул Хлопунову, что надо постараться, чтобы Пашку обязательно послали в воспитательную колонию, где работает Иван Игнатьевич. Он, со своей стороны, напишет ему подробное письмо.
Пашка держался то как обозленный волчонок, то ругался, то хныкал, то прикидывался дурачком. Между прочим, выяснилось, что профессорские книги Пашка приволок домой, и мамаша его тотчас их конфисковала, уставила на полку. «Переплеты красивые, теперь это модно…» Она, конечно, не поинтересовалась, где раздобыл ее сын эти красивые переплеты. «Я за этим паршивцем не нянька… Пусть хоть что-нибудь в дом приносит. А то все жрать да жрать… Я за его дела не ответчица, мне своих хватает», — заявила она.
…Вернувшись домой, Анатолий позвонил Мечику, но его уже не было дома. Мать Мечика, узнав, с кем говорит, сразу же разволновалась. Теперь ее беспокоило, чем закончился разговор Анатолия с директором школы и секретарем райкома комсомола.
Анатолий подробно рассказал о своей беседе с Порфирьевым, о предстоящем заседании райкома, где будет директор школы и где, в частности, будут обсуждать заявление товарища
— Мы свое заявление возьмем обратно!
— А согласится ли с этим секретарь райкома партии, которому вы сигнализировали о «русаковщине»?
— Согласится! Я сейчас же позвоню ему. Не сердитесь. Вы сами виноваты. Если беретесь за какое-нибудь дело, обязательно доводите его до конца, а не поручайте неопытным юнцам. Это все равно, что завести автомашину и дать ей ехать без шофера.
— Вы правы… как и Порфирьев. Но не кто иной, как неопытный юнец Мечик, три часа назад указал мне на не замеченного мной, неуловимого Пашку и предложил помочь поймать его.
— А мне, матери, ни одного слова о том, как вы ловили Пашку!
— Я без Мечика доставил Павла Лопухова в детскую комнату милиции. С согласия матери его направляют в детскую воспитательную колонию к Ивану Игнатьевичу… есть такой второй Макаренко. Вот об этом я и хотел сообщить Мечику.
…Ночью Анатолий долго не мог заснуть. Лежа в постели, он пытался обдумать варианты разговора, который предстояло вести завтра в ЦК. Как сказать так, чтобы убедить, чтобы ему поверили? Не подумают ли там, что он примазался к Кленову? Эта мысль угнетала Анатолия.
Утром Анатолий попросил мать приготовить ему костюм, рубашку, галстук: к одиннадцати надо быть в ЦК. Мать всполошилась. Она не отходила от него и все поучала:
— Сиди там прямо, не разваливайся, не перебивай, когда говорят, и, ради бога, не спорь со взрослыми.
Пришел дядя. Он непрерывно курил, и видно было, что тоже волнуется.
— Не рассчитывай на то, что ты легко докажешь свою правду, — рассуждал дядя. — У тебя и у Кленова, думаю я, могут быть и противники. Их пригласят. Они станут возражать вам. У них свои доводы, возможно веские. Ты все внимательно выслушай, прежде чем отвечать, взвесь каждое слово. Говори спокойно… Ну, так сказать, сдерживай шторм внутри себя.
В десять часов, вместо половины одиннадцатого, Анатолий подъехал к дому Кленова. Перескакивая через ступеньки, он помчался в квартиру Дмитрия Алексеевича, не дожидаясь, пока освободится лифт. Дверь открыл сам хозяин. Задыхаясь от волнения и быстрого бега, Анатолий доложил, что машина подана.
— Очень хорошо. Я готов. — И Кленов вышел следом за юношей.
Анатолий, с трудом сдерживая волнение, спросил, как надо держаться в ЦК, с чего начинать разговор.
— Как держаться? Просто. Быть самим собой. Говорить откровенно. О Чуме, о тюрьме и колонии, даже о «чертовой читалке». Только не длинно.
Они получили пропуска. Анатолий шел по ковровой дорожке чуть не на цыпочках, стараясь сдерживать слишком шумное дыхание. Он хотел было попросить Кленова говорить и за него, но вспомнил, что не успел сообщить ему о заявлении Колосовской и о разговоре с Порфирьевым. Начал было рассказывать и замолчал. Кленов открыл дверь. Они вошли в комнату, где были двери направо и налево. Секретарь, сидевший у правых дверей, пригласил их войти.