Друзья, любовники, враги
Шрифт:
Таким образом, не было ничего удивительного в том, что белый Боинг-707 без опознавательных знаков, прибывший из Израиля, без лишних формальностей совершил на рассвете посадку во французском аэропорту. Самолет приземлился на одной из удаленных и неприметных посадочных полос. Крепко связанного и накаченного наркотиками человека усадили в глубь автофургона с частным номером, чтобы через некоторое время доставить в то самое унылое и немного импозантное здание на рю Рабела. Всего тридцать семь минут потребовалось, чтобы дозаправить самолет. Время, достаточное для того, чтобы пилот, помощник и штурман
Рафи Унгар председательствовал на совещании, собравшемся в одной из комнат израильского посольства. Стены комнаты были расписаны Яковом Агамом, на столе стоял роскошный чайный сервиз, выполненный самим Буселачи. У стен выстроились красного дерева комоды ручной работы. Культурно-исторический декор, составлявший убранство помещений, изрядно продвинулся со времени, когда оконные стекла расписывал Шагал.
Главное преимущество верхнего этажа посольства заключалось в том, что это было единственное помещение во всем здании, где важные персоны могли говорить в полный голос и позволять себе любую жестикуляцию, не опасаясь, что каждое их слово или движение фиксируется французской аудио— и видеоаппаратурой. Или как выразился об этом Рафи: «Единственное место в Париже, где в одно и тоже время можно исповедываться в безбожии и чесать яйца». Кроме того, каждый день специальная группа, подготовленная в Сабре, вооружившись металлоискателями, радарами и наушниками, обследовала каждый сантиметр помещения, где проходили совещания, а также находившиеся под ним кухню, спальню и ванную комнату. При этих осмотрах, надо заметить, с удивительной частотой выковыривались всевозможные электронные глаза и уши.
После взрыва в Риме потребовалось двадцать четыре часа, чтобы принять решение, санкционирующее политическое убийство, и собрать со всего мира специальную группу из четырех человек. Теперь эти люди сидели вокруг полированного дубового стола в посольстве Израиля в Париже. Группа была сформирована лично Рафи Унгаром из числа элитного подразделения коммандос Моссад. Решение, подобное нынешнему, невозможно было выполнить сходу. Иногда проходили долгие дни и даже недели прежде, чем в напряженных дискуссиях становилось окончательно ясно, что случившееся дело рук террористов. Как бы там ни было, основание для принятия решения оставалось прежним: ни в чем не повинные люди были убиты по политическим мотивам. И случай в Риме имел все признаки террористического акта.
К несчастью, большинство погибших евреи. Это значит, что ответные акции последуют из Израиля. А это, в свою очередь, означает, что европейцы, которым в общем-то нет дела до этих кровавых разборок, уже не встретят израильтян с распростертыми объятиями в своих отелях и клубах. «Если нас вообще когда-нибудь и где-нибудь принимали с распростертыми объятиями!» — как высказался Рафи. Министр обороны выступил в том же духе. В своей речи перед отправкой группы из Израиля он заявил: «Это наша судьба — быть обвиняемыми и обвинителями в одном лице без надежды на сочувствие или аплодисменты».
Гидеон не присутствовал при речи министра, да это и к лучшему. Иначе бы он узнал бы еще кое о чем. Иерусалим предполагал нанести ответный удар не столько за взрыв в Риме,
Как только Гидеон согласился возглавить операцию, мельчайшие факты и детали, касавшиеся Карами, стали собираться и анализироваться немедленно. Номера рейсов, аэропорты, расписания поездов и арендуемые автомобили — все это данные скрупулезно фиксировались с тем, чтобы их проверить и перепроверить прежде, чем заложить в компьютер и получить полную картину. Фиксировалось не только каждое движение Карами, но и каждый шаг тех, с кем он входил хотя бы в мимолетное соприкосновение.
Но не только это заботило сейчас Гидеона. Интуитивно он чувствовал — для успешного проведения операции не хватает еще кого-то, какого-то важного звена. Он понял это еще до того, как вылетел в Париж. Узнав об этом, Рафи не только согласился, но даже настоял, чтобы вся информация не выходила за пределы группы, непосредственно занятой в операции. Гидеон должен был изложить свои соображения лишь тем четырем людям, которые соберутся в Париже.
— Яков, Яков-птицевед! — усмехаясь, говорил Рафи, глядя на собравшихся за столом. — И как это твои птички всегда находят тебя, где бы ты ни был? Вот чего я никогда не пойму! — И он подтолкнул локтем маленького человека, сидящего по левую руку от него.
— Никаких секретов, — скромно отвечал тот, — только свист и крошки.
— Ну а ты, Иорам, — обратился Рафи к человеку, сидевшему по правую руку от него, — похвастаешься удачными снимками?
Худощавый человек с копной черных курчавых волос на голове чуть улыбнулся.
— Все, что пожелаешь. Две коробки пленок.
— Ты, должно быть, и туристов щелкал, чтобы наварить пару баксов, а?
— Для туристов было рановато, — кротко отозвался Иорам.
— Ты не забыл щелкнуть ее напоследок? — поинтересовался Рафи.
— Как раз когда она упала на Гидеона, — усмехнулся Иорам.
— Ну а ты, Ронни, — ласково продолжал Рафи, обращаясь к белокурому человеку, лицо которого сразу радостно засияло, — как твой малыш?
— Говорят, симпатяга, — ответил тот.
— Фотография есть?
— Еще не успели снять.
— Наверное, похож на маму-красавицу?
Ронни Элан с готовностью закивал.
— Отправляешь своих домой?
— Конечно. Но только пока не закончится служба.
Было решено, что жена Ронни побудет в семейном киббуце на время операции, совпавшей с его одногодичной службой в качестве атташе израильского посольства в Берлине. Официально в его функции входило поддерживать связь с прессой по всем материалам, касающимся Ближнего Востока. Одновременно он отслеживал все передвижения террористов со стороны восточного блока. Он прекрасно справлялся со своими обязанностями, поскольку свободно владел четырьмя языками.