Друзья познаются в огне
Шрифт:
Кто никогда не был на войне, считает, что знает о ней всё. Кто хоть немного там побывал, считает, что не знает о ней ничего, точнее не хочет знать. Потому что память отказывается помнить всё то страшное, что там происходило. И лишь во сне, когда память спит, война подло, исподтишка вползает в душу спящего человека и, смеясь, начинает прокручивать свои кровоточащие фильмы, вновь и вновь воскрешая смерть и горькие потери.
Затем очередь дошла и до Алексея. Обнаружив его первую половинку под оторванным куском обшивки фюзеляжа, духи тут же выволокли её оттуда и стали пинать ногами. Алексею вдруг стало жалко самого себя, и его вторая половинка
«Этого не трогать! Он лётчик, мы его хорошо обменяем или продадим».
А дальше всё рухнуло в бездну…
Глава 4
В земляном погребе, меньше всего напоминающем самое примитивное убежище для человека, Алексей очнулся от сильной боли в ноге. Чавкая грязью, он попеременно вытаскивал из грязной вонючей жижи то одну, то другую руку. Мерзостный воздух, который ударил ему в нос, произвёл на него тошнотворное действие. Чтобы хоть как-то помочь своей больной ноге, Алексей медленно повернулся на спину и попытался разглядеть, в чём заключалась травма, которая причиняла сильную боль. Он согнулся и стал осторожно ощупывать правую ногу. Кость была цела, но ниже колена образовалась опухоль, и это причиняло большие страдания.
Неожиданно сверху открылась решётчатая крышка, и вниз, прямо на него, сбросили пленного. Алексея пронзила острая боль, и он вновь потерял сознание.
В очередной раз он очнулся уже не в яме, а в каком-то помещении, напоминающем барак. Его левая нога была загипсована ниже колена, а правая туго стянута бинтом. Вокруг было множество кроватей, но в помещении он находился один. Вернувшееся сознание моментально напомнило о безысходном положении пленного. Всё тело ныло от какой-то общей боли, которая пульсировала, то усиливаясь, то отпуская. Он застонал. В барак вошёл человек в афганской одежде. Но по мере того, как он приближался, Алексей отчётливо различил, что это не афганец. Более того, когда он присел на соседнюю кровать, его европейское лицо показалось знакомым. И пока он стал возиться с какими-то бумагами, Алексей начал усиленно вспоминать, где он мог видеть этого человека, но так и не вспомнил.
Алексей не узнал Сашку, зато тот его прекрасно узнал:
– Ну что, Лёха, здравствуй, – тихо и как-то отрешённо произнёс второй друг детства, волею судьбы заброшенный в этот чёртов Афган и волею случая оказавшийся здесь. Усмехнувшись, он добавил: – Что, не узнаёшь Арамиса?
Да, Алексей действительно не узнавал Сашку Арамцева, некогда молодого красавца, непревзойдённого покорителя девичьих сердец, от которого только и остался игривый взгляд и гордо откинутая назад голова. В остальном перед ним сидел худощавый, полуоблысевший мужик в афганской одежде, которая смотрелась на нём как на корове седло. Сашка глядел на Алексея и тоже узнавал и не узнавал того. Ведь прошло много времени, когда они виделись в последний раз, ещё в Омске, на Родине.
– Узнаю, узнаю, – медленно, на выдохе произнёс Алексей. – Ты что ж, служишь этим головорезам?!
– Ой, только, пожалуйста, без пафоса, – саркастически произнёс Сашка. – Лёха, не корчи из себя дурака-замполита, уж я-то знаю, ты им никогда не был. И принимай жизнь такой, какая она есть. Да, я служу им, и в данной ситуации не тебе об этом судить. Сейчас твоя главная задача – поскорее унести отсюда свои больные ноги, если не хочешь пафосно сдохнуть во имя великой родины, которой в данный момент на тебя нас… или наплевать, как тебе угодно. Как она наплевала на меня, когда бросила необстрелянного танкиста на съедение этим бандитам и скотам.
И Сашка
– Ты этот монолог для себя произнёс, Санёк? – спросил Алексей, когда он прекратил кашлять и начал дрожащей рукой засовывать в рот какие-то таблетки. – Или ты полагаешь, что твоё трусливое мировоззрение – последняя инстанция для человека, попавшего в плен? Ошибаешься, Саня, ошибаешься. Я не пафосный замполит, в этом ты прав. Однако скажу тебе, возможно, в последний раз. Если ты однажды надел офицерские погоны, то через них ты надел на себя весь груз того, что было с нашей Родиной и армией, которую ты клялся любить и защищать, принимая присягу. И чем меньше таких подонков, как ты, тем меньше груз позора и предательства на офицерских погонах. И поверь, мне тоже страшно умирать, но, в отличие от тебя, я не пойду к ним пресмыкаться и не побегу спасать свои больные ноги.
– Замолчи! – зло выкрикнул Сашка. – Я не для того тебя спасал и притащил сюда, чтобы вновь отдать на растерзание. И мне плевать, что ты сейчас наплёл. Можешь ещё изгаляться. Но я буду последней сукой, – Сашка оглянулся по сторонам и тихо добавил: – Если не вытащу из этого дерьма своего друга детства.
Сашка зло глянул на Алексея, затем встал и начал быстро ходить возле его кровати туда-сюда. Глаза его горели, а руки слегка подрагивали.
– А теперь послушай меня, правдолюбец хренов, и не перебивай. Когда нашу колонну духи отсекли своим излюбленным приёмом на серпантине, подбив передний и задний танк, я тоже в том бою думал, как ты, помня об офицерской стойкости и чести. В этом бою погибли почти все мои сослуживцы-танкисты, мои дорогие друзья-товарищи с нашего танкового батальона. Так вот, наши танки и БТРы сожгли, а ребят всех перебили как слепых котят, потому что нам нечем было отстреливаться, несмотря на огромную огневую мощь. Стволы невозможно было поднять на определённый угол, а с автоматов много не постреляешь в горах. В том бою я не задавался вопросом, как это могло случиться, я отстреливался, как и остальные ребята.
Сашка резко замолчал, руки его продолжали дрожать:
– Это только потом я осознал, что война велась из Москвы, из сытых штабов, лоснящимися генералами и полковниками. Иначе как понять всю чудовищность того, что наш танковый батальон, абсолютно не подготовленный к боям в горной местности, сразу же был брошен на выполнение совершенно не свойственных ему задач, для сопровождения грузовых колонн по горным дорогам? Как было понять весь ужас того, что из десяти колонн до цели доходили пять или четыре? И несмотря на это, колонны всё посылались и посылались на смерть.
Сашка резко уселся на койку, причинив Алексею сильную боль. Но он этого не заметил. Он впился в него своими поблёкшими глазищами и зашипел ему прямо в лицо:
– Жаль, ох, как жаль, Лёха, что я никогда теперь уже не смогу вернуться в Союз. А то бы с каким удовольствием… нет, не убил и не ударил, а просто бы плюнул в рожи и хари тем военным чинушам, по вине которых были живьём сожжены в танках Витька, Колька, Вовка, Васька, Валерка, Лёнька… – Голос его дрогнул и перешёл почти на рыдание. – С которыми мы вместе окончили училище и много лет служили и корешковали. Кто ответит за них? С кого спросить?
Сашка не на шутку разошёлся. Он схватил Алексея за грудки и приподнял. Его безумный взгляд пронзал насквозь и уходил куда-то далеко под землю. Через несколько секунд напряжение спало, и Сашка, всё ещё не осознавая, что причиняет Алексею боль, швырнул его на кровать. Он вновь закашлялся и опять проглотил несколько таблеток, по-видимому, наркотики. Через некоторое время он успокоился.
– Значит, так, старлей, подпишешь некоторые бумаги, а когда сможешь ходить, будь готов к обмену. И без эмоций, пожалуйста, Лёха. Ты ведь не баба.