Дубль два. Книга вторая
Шрифт:
Сергий обнаружился на лавке рядом через час примерно, как-то резко, рывком материализовавшись на этом месте. Аннигилировал наоборот. Пахло от него перегаром. Свежим.
— На-ка, — он протянул мне бутылку. Кашинский бальзам. Докатились.
— За рулём, — покачал я головой.
— Тьфу ты, подлое время, прогресс-падла, всё не по-людски, — раздражённо заметил дед. И отхлебнул сам, будто подчеркнув острую разницу между ним, временем, людьми и прогрессом.
— Я тогда постарше тебя был, конечно. Но вряд ли с того легче стало. Чёрные сельцо дотла выжгли. Там Милонега моя жила. И детки,
Хранитель допил бальзам и неожиданно осторожно, бесшумно, поставил пустую бутылку в урну. Протянул мне ладонь. Взял предложенные сигареты и зажигалку, прикурил, затянувшись так, что другой бы в обморок рухнул. Вернул пачку с огнивом обратно и продолжил:
— Я тогда Ракиты Хранителем был. На три сотни своих разменяло Чёрное Древо Ракиту у меня… Вернулся на третий год — а лесочка-то нашего нет. И речки, на берегу которой Ракита росла, нет. И горки, что за ней стояла, тоже нет. Поле вспаханное, солью засыпанное да кровью Земли залитое. И Ракиты нет.
Я молчал. Смотрел на то, как на Лину, двигавшуюся, будто кукла, дули феном, и молчал.
— Никто ни до, ни после меня не менял Древо, которое был допущен хранить, да не сберёг. Я не знаю, как уж там они решали, кто из них, и о чём думали… Я сутки на месте, где Ракита росла, по земле валялся да грыз её зубами. Её да пепел — там ничего больше и не было. Потом место нашёл, где речка новое русло пробила, мимо того лишая, плеши чёрной на груди Земли-матушки. Там могилу себе вырыл, лёг да помирать наладился. В первый раз.
Ему не нужны были собеседники. Как и мне — советчики. Или нужны? И мы сидели на одной и той же лавке, он говорил, а я слушал. И оба мы смотрели на то, как с плеч Энджи падали на пол длинные светлые пряди.
— Мы знаем больше прочих, Аспид. Мы живём долго. Кому скажи — рай. Только не рай это. Не благодать, — Хранитель провёл руками по карманам и даже заглянул в урну, куда только что ушла пустая бутылка.
— Эй! Мил человек! Ходи сюда! — внезапно крикнул он, и к нам через улицу перешёл странной походкой мужчина средних лет. Вряд ли планировавший это.
— Гляди-ка, дружище — вон тама машина стоит, синяя. Возьми в багажнике, в чемодане, зелёном таком, две бутылки, да тащи сюда. Одну — мне, вторую — тебе, честно? — Хранитель говорил вслух, добавляя Речью образы: где именно «тама», какая именно «синяя», как выглядят бутылки.
Мужчина выслушал и кивнул. И ушёл в сторону Вольво. Уже обычной, человеческой походкой. Заинтересованной даже, я бы сказал. Вернулся через предсказуемый десяток минут, выдав Хранителю две бутылки Мартеля. И замерев, будто в ожидании. Обычный мужичок — клетчатая рубашка, в меру вытянутые на коленях брюки, коричнево-оранжевые ботинки «в сеточку» с «бамбуковыми» носками под ними.
— Спасибо, дружище. Держи, домой снеси, на улице не пей. Завтра дочурку попроси цену в интернете глянуть. Да решите с женой, с Зинкой-то — пить, аль начальству подарить под повод подходящий, — увещевал Хранитель.
Мужик кивнул, прижал к груди посуду и ушёл, не оглядываясь. Да, опций открывалось всё больше. Но цена…
—
Бутылка коньяку, французского, хорошего, даже очень, какого вряд ли видали каждый день в этих краях, запрокинулась надо ртом Хранителя, о возрасте которого я зарёкся и думать. И плавным полукругом перешла ко мне. Воспарив и надо мной.
— Больно будет, Аспид. Больнее, чем сейчас. Больнее, чем было когда-либо. И ты удивляться будешь, как же боль такую пережить человек в силах. Об одном прошу: не удивляйся. Переживи.
С крыльца салона спускалась вниз Энджи. Мой ангел. Мой другой ангел.
Она подошла ко мне через дорогу, на которой, по счастью, не было машин, и остановилась на расстоянии, чуть большем, чем моя вытянутая рука. То есть недостижимо далеко. И сказала ровным, спокойным, неживым голосом:
— Мне очень больно, Яр. Забери меня туда, где мне будет легче. У меня, кроме тебя, никого на свете нет.
Стройная, молодая девушка. Стильно одетая. Бледная. С коротким тёмным каре. И теми же, нежно-голубыми, васильковыми глазами. Полными слёз.
Между желанием спалить прямо сейчас в серую пыль только Бежецк или всю Тверскую область целиком не пролез бы и волос. Неожиданный ветер потянул по Рыбинской улице пыльную траву, песок и обрывки бумаги.
Глава 8
Средняя полоса
Алиса только что не приплясывала на месте за спиной Энджи. Ещё бы — первый раз в жизни так надолго оставила сына. Да тем более сразу с говорящим деревом. И пусть она постоянно слышала их разговоры Речью, от чего выглядела с точки зрения парикмахерш слегка не в себе, но слушать — это одно, а взять на ручки и обнять, прижав к груди — другое, конечно. Губастые мастерицы ножниц и фена вышли следом за ними, тут же у крыльца вооружившись длинными и тонкими сигаретками. Видимо, переработали с непривычки и решили отдохнуть. И, судя по взглядам исподтишка, обсудить странных клиенток, одна из которых отвечала невпопад и улыбалась, как слабоумная, а вторая вообще за всю стрижку-покраску от силы слов пять сказала, и выглядела как наркоманка какая-то — взгляд стеклянный, сама еле шевелится. То, что встретили этих посетительниц на улице пьющий, хоть и модно одетый дед и парень с лицом мрачным и злым настолько, что на него, кажется, даже Солнце смотреть избегало, было предсказуемо.
Я шагнул вперёд и обнял Лину за плечи. Заглянул в глаза, в которых стояла всё та же боль. И остро, ярко, как, наверное, никогда в жизни, пожелал забрать себе её тоску, страх и скорбь. Как случилось тогда с Осиной, когда малая толика его печали чуть не вбила меня в землю.
— Я обещаю, Энджи, что сделаю всё, что смогу, чтобы стало полегче, — пальцы стало покалывать, словно я отлежал их. Но вместо крови, что будто иголочками постукивала-пробивала себе путь в онемевшие ткани, в меня и вправду потекла боль Лины. Её глаза раскрылись шире. Слёзы пропадали.