Дубль два. Книга вторая
Шрифт:
— Что за «опять»? Снова влипли куда-нибудь?! — кричать шёпотом умеют только женщины, и то не все.
— Да хорошо всё, внучка, не волнуйся! Шутит он. Характер такой у него. Аспидский, — съязвил напоследок дед, утянув сестрёнку внутрь и закрыв дверь. Только что язык не показал.
Я приложил карточку к дверной ручке нашего с Энджи номера и зашёл. Что-то негромко бубнил телевизор. За окнами одевалась в сумрачные тёмные шелка уже почти ночная Тверь. На застеленной кровати царского размера с краю лежала головой к окну, босыми ногами ко мне, Лина.
— Чего делаешь? — я постарался сказать это так, чтобы было не громко и не неожиданно. И не получилось — она айкнула и едва не свалилась с края постели.
— Фух, напугал, — недовольно выдохнула Энджи, перевернувшись на спину и положив руку на грудь, — чуть сердце не встало.
— Ну-ка, дай гляну, — уселся я рядом и протянул свою.
— Сердце выше. И с другой стороны, — она с интересом комментировала, не отодвигаясь и не убирая мою ладонь.
— Тут? — уточнил я, вытягивая вторую руку.
— Вы чего пили-то там, что ты так промахиваешься? Как в номер-то попал? Дед, поди, на плече принёс? — шутки прервал поцелуй.
— Теперь попал? — спросил я, с трудом отстранившись от её губ.
— Не пойму пока никак. Ну-как ещё разок попробуй, — промурлыкала она, не открывая глаз.
И я попробовал.
Солнце встречали, сидя на подоконнике, в одной простыне на двоих. Розоватые лучи, первые, еле заметные, меняли цвета деревьев, домов и машин, заставляя предметы выползать из ночной тьмы, приобретая формы, становясь видимыми. В голове крутилась какая-то очень важная мысль насчёт Света и Тьмы, но формулироваться не желала ни в какую. Особенно после того, как после Твери за окном формы Лины тоже подсветились, становясь более очевидными.
Не сформулировалась мысль и позже, в душевой кабине, неожиданно просторной и с двумя огромными, в пол, зеркалами. И потом, в комнате. И опять в ванной. Очень сложная, наверное, была мысль — никак не желала формироваться.
Мы лежали на огромной постели, как две морские звезды на белоснежном песке океанского побережья. Которое оба видели только по телевизору. Неожиданно подумалось, что наше курчавое солнышко, то, в честь которого назвали отель, по такой кровати мог бы, наверное, со своим росточком на велосипеде кататься. На «Бабочке». Хотя нет, она маловата будет. На «Школьнике». Или «Орлёнке». Лина фыркнула.
— Ты чего? — спросил я, приоткрыв один глаз, как кот. Затылок её по-прежнему лежал у меня на животе, сразу под рёбрами. Голова плавно поднималась и опускалась в такт с моим дыханием. Глаза были закрыты, а на лице расплывалась озорная улыбка.
— Да представила Пушкина в плаще, верхом на «Школьнике», что вокруг нас тут круги нарезает. Неловко стало перед классиком, — пояснила она.
— А ты чего подслушиваешь? — понарошку возмутился я.
— Ты вон подглядываешь — я же ни слова не говорю? — отзеркалила эмоцию она.
В полутёмный коридор вышли, когда на часах было начало десятого. Я постарался прислушаться мысленно к номеру за соседней дверью и так же беззвучно позвал: «Алиса! Мы собираемся на завтрак!».
— Дядя!
Я посмотрел на Лину, которая, кажется, тоже прослушала исчерпывающий доклад. И тоже пыталась из понятных и непонятных слов сложить хоть что-то внятное.
— Обоих вас ещё учить и учить, — донеслось брюзжание Оси. — Чего непонятного-то? Мама в душе — вода шумит: «шшшш». Серый, седина в бороду, крутился-крутился на диване, скрипел-скрипел, ещё хуже вас, да и пошёл проветриться: «тю-тю».
Мы с Энджи снова переглянулись. Старики-разбойники, оказывается, ещё и слухом обладали, как у летучих мышей. Но тут открылась дверь, и за ней оказалась Алиска в белом банном халате и полотенце на голове. За ней тянулись мокрые следы из ванной, странно-короткие. На носочках шла открывать.
— А я думаю — с кем там Павлик с утра болтает? — улыбнулась она, пропуская нас.
В номере стояла детская кроватка-манеж, в которой приплясывал от нетерпения племянник. Напротив — диван с покрывалом, сбитым в гармошку. Не спалось Сергию, это видно. На журнальном столике, как раз под лучами утреннего Солнца, развернув ему навстречу все листочки, которых, кажется, стало больше, завтракало Древо.
— Не знаю, чего уж они тут с Осей не поделили? Мы с Павликом спали без задних ног. Сны такие красивые снились, яркие. Мужчина какой-то в старинной одежде и с длинными волосами на скрипке играл. Красота такая, ты не представляешь, — как они умудряются вытирать волосы и при этом разговаривать из-под шевелящегося полотенца?
— Дя! — подтвердил малыш. И неожиданно не то замяукал, не то пропищал, не то проскулил что-то тоненько, но вполне ритмично, узнаваемо.
— Ого! А у мальца-то идеальный слух, однако! — в банке дрогнуло несколько листьев. — А ведь это, на минуточку, одна из лучших канцонетт* Джованни Кроче. И, если ноты её нигде по церквям да базиликам тамошним не сохранились — то мы в вами первые, кто её лет за четыреста услыхал! Так, значит, нам и сольфеджио нужно в программу добавить, — это он, кажется, уже сам себе, для памяти сообщил.
Алиса замерла с недосушенными волосами, торчавшими в разные стороны. Посмотрела из-под полотенца с тревогой сперва на банку, потом на меня. И чуть вскинула голову, словно уточняя — это чего только что было?
— Это, сестрёнка, у Оси вчера под вечер настроение лирическое взыграло. Он нам с дедом битый час рассказывал про особенности лютневой музыки шестнадцатого века и аргументированно доказывал превосходство скрипок Амати над Страдивари, — легко, как о чём-то незначительном, на одном дыхании выдал я тут же.
— Вали! Вали! — снова запрыгал в кроватке Павлик. Неужто во сне им играл сам Маэстро?
— «Варежку закрой» — он имел в виду, — недовольно проворчал Ося. — Трепло ты, говорю же. И Аспид. И не лютневой музыки, а скрипичной. И у Николо инструменты гораздо чище и глубже звук давали. Ну, если кто понимает, конечно.
Несмотря на специально отведённую паузу, вступать в спор с меломаном, из друзей которого были сделаны, наверное, стропила Ватикана и притолоки пирамиды Хеопса, желающих не нашлось.