Дуэт
Шрифт:
– Алиса, тебе не нужно на моё место? Ты не будешь писать или рисовать?
– Нет, спасибо.
«Эта предупредительность невыносима. Раньше, когда я сидела за секретером, ему ничего не стоило сказать: "Убери-ка свой зад, детка, да поживее!" Ну вот и дождь пошёл. Были бы мы в Париже…»
Хлопнула дверь, вдали раздался повелительный зычный голос Марии. Под дождём протопали две ноги в сабо. После этого Алиса жадно прислушалась: «Всё. Сейчас они пойдут спать». В камине рассыпались уголья, и она вздрогнула.
– Какая ты нервная, – мягко сказал Мишель. Она промолчала, только
«Он за мной наблюдает. Я прекрасно знаю, что не вынесу одиннадцать… нет, двенадцать таких вечеров, как вот этот. Не вынесу двенадцать… нет, одиннадцать ночей вроде той, что меня ожидает. Какая ночь меня ожидает? Нет, ни минуты больше не выдержу этой капли…»
Она резко обернулась, почувствовав, что самообладание сразу вернулось к ней. «Всё в порядке, я боюсь только спиной».
– Сигарету, Мишель, please!
Он принёс ей сигарету, и пламя зажигалки, вспыхнув между их лиц, осветило выпуклые веки Алисы, её губы, сжавшие сигарету, всё её лицо, надутое, как маска на фонтане, которая извергает воду. Из-под опущенных ресниц она разглядывала осунувшееся лицо Мишеля: оно как-то стянулось, щёки опали, красивые глаза с тёмной оторочкой казались уже. «Подурнел», – подвела она итог осмотру.
– О чём ты думаешь, Мишель? Я расстраиваюсь, когда смотрю на тебя… Такого… И такого…
Она показала пальцем на щеку над узкой бородкой и на нижнее веко. Он пожал плечами.
– Думаю о том, что ты мне изменила, – сказал он просто. – О чём же мне ещё думать?
Алиса как будто не сразу расслышала. Она глядела на него рассеянно и была совсем близко – он различал в чудесных больших глазах синеватые, как графит, крапинки и серо-зелёные лучики, сходившиеся к тёмной сердцевине.
– Скажи, – ответила она наконец, – когда, по-твоему, ты перестанешь об этом думать?
– Не знаю.
– Но Мишель, так ведь нельзя…
Она устало повернула голову к окнам, по которым хлестал дождь.
– Очень мило, что ты это заметила.
Она набросилась на него:
– Нельзя нам обоим, Мишель! Не только тебе, но и мне тоже! Жить в несчастье – это отвратительно, Мишель! Еле сводить концы с концами, недоедать в ожидании выручки, менять профессии, придумывать новые – всё это мы испытали. Впрочем, я притерпелась к этому ещё с детства. Но уйти с головой в сердечное горе, гордо выставлять его напоказ: «Отстань те, не трогайте меня, я несчастен!» Нет, нет, ни за что… И всё из-за какой-то давней истории, которая не стоит ломаного гроша… ломаного гроша…
Она без удержу повышала голос, легко переходивший в завывание, и сопровождала слова жестом всех, кто томится в неволе, – ритмично и резко качала головой.
– Девочка моя, – сказал Мишель, – не торопись. Для тебя эта история – давняя, а для меня она началась сутки назад.
Алиса сразу умолкла, лицо её застыло, как у лунатика, нижняя губа отвисла – сверкнули белые зубы. Он воспользовался этой минутой оцепенения.
– Почему ты сохранила это письмо?
– Я… я его не сохранила, я его… забыла в бюваре, – вяло ответила она.
– Забыла здесь? Здесь? – задохнувшись,
– Да нет же, не здесь! Этот лиловый бювар всегда лежит у меня в дорожной сумке.
Он облегчённо вздохнул.
– А! Ладно…
– Тебе легче? – вкрадчиво и ядовито спросила она. Мишель обиженно промолчал и задумался, глядя на огонь.
– Если бы ещё… – отважился он после долгого молчания, если бы ещё у тебя с… этим парнем было… совсем не то, о чём ты мне рассказала, если бы…
– Ну да, – отрезала Алиса. – Как сказал на том свете бедняга, который попал под автобус: «Если бы ещё это был "роллс-ройс"…»
– Дорогая, я-то ведь не умер!
– Слава Богу, – жёстко сказала она. – Я бы этого тебе не простила.
Она села, положила ногу на ногу и нагнулась, чтобы надеть туфлю. Когда она сидела вот так, согнувшись пополам, вытянув длинную руку вдоль длинной ляжки и притиснув грудь к колену, то казалась ещё выше ростом. В постели Мишель уверял её, что она «нескончаемая». «Ты длинная, как река», – говорил он и смеялся, стараясь скрыть своё безумное и непоколебимое обожание.
Пока Алиса, придерживая рукой задник, всовывала босую ногу в туфлю на меховой подкладке, он украдкой следил за свободой её движения, гибким коленом, великолепной спиной с желобком посредине, чуть-чуть плоской – «вроде медузы», издевалась она сама, – но невесомой грудью… «Это что же, она никогда не состарится?» – в ярости подумал он. Вожделения он не ощущал и порадовался этому. «Пожалуй, она мне даже противна, и это естественно. Вот так взять и одарить этого… этого субъекта нежной дружбой, советами, любовным участием, слабостью после болезни… Она даже посмела говорить о доверии!.. И словно всего этого было мало, вдобавок она дала ему своё тело, свой последний горячечный жар, большой рот с чуть шершавыми губами, свой запах… Она… все они всегда оказываются хуже, чем мы о них думаем…»
– Скажи-ка, – крикнул он, не сдержавшись, – ты была с ним на «ты»?
Она перестала тереть себе голую пятку, секунду помолчала, не сразу поняв вопрос, потом сощурилась, вспоминая:
– Была ли я с ним на «ты»? А! Нет… Иногда, наверное…
– «Иногда»! – повторил он. – Мне нравится это уточнение. Оно… Оно позволяет многое себе представить. В самом деле.
Лицо с полузакрытыми глазами снова стало дерзким.
– И поделом тебе. В другой раз не будешь задавать мне вопросов.
Он замер, как человек, который обо что-то больно ударился в темноте и боится шелохнуться.
– Знаешь, к чему это всё нас приведёт? – тихо спросил он.
Она села у догорающего камина, обвила руками колени.
– Понятия не имею, – небрежно ответила она.
– К той грани, на которую наталкиваются многие супружеские пары, к состоянию – я говорю о себе – состоянию холодности, полубезразличия, и заметь, я говорю о будущем спокойно, я, к счастью, отнюдь не истерик…
– Ну давай, выкладывай скорее! – презрительно перебила она.
И тут же вскочила, услышав треск фаянса, – Мишель швырнул о стену кувшин из-под горячего вина. Но больше он не сделал никаких резких движений и, машинально нагнувшись, подобрал самый крупный осколок с уцелевшей ручкой в форме латинского «S».