Дух Времени
Шрифт:
Она выказывает ему высокомерное равнодушие, эта «содержанка»… Все равно!.. Он знал, что из ревности женщина способна на многое, и не хотел пропускать момента малодушия у Засецкой… Но… Чудные девичьи глаза глядели на него из ложи с ожиданием. Он вошел, слегка взволнованный.
– Затворите дверь! – сказала Соня.
Чернов сощурился. Их ложа была крайняя. А на другом конце, тоже в крайней ложе, притаились Тобольцев и его дама.
– Какая вы шалунья! – прошептал Чернов, ловя ручку Сони.
Она села. Ему был виден её точеный профиль, а там, дальше,
Веки Сони дрогнули. Она сжала руку Чернова.
– Вы меня любите? – бессознательно прошептала она.
– Вы пре-элестны, – прошептал озадаченный jeune premier, и рука его обвила талию девушки. Соня не дрогнула, не шевельнулась, словно загипнотизированная. Лицо её все также было повернуто в профиль к нему и к той ложе. Можно было поручиться, что она не замечает его объятия и прислушивается к звукам оттуда напряженно, всеми нервами.
– Нет! Нет… Не могу! – вдруг явственно донесся отчаянный, трепетный голос Катерины Федоровны.
Короткий истерический хохот сорвался у Сони.
– Будьте осторожны!.. Они там-м… – прошептал Чернов.
– Я не могу, – с помертвевшим лицом, сквозь смех, молвила Соня. – Понимаете?.. Не могу!
Он по-своему понял это волнение.
– О, как вы прелэстны! – повторил он, на этот раз с увлечением прижимая её к себе.
Вдруг напряженный слух Сони уловил звук поцелуя там… Она вся так и дернулась… Чернов опять по-своему понял этот трепет. Он кинул воровской взгляд в ложу. Ему показалось, что голова Тобольцева близко приникла к темному силуэту женщины. Они, кажется, целуются?
– Ого! – вслух произнес он… Момент настал… Но, прежде чем он нагнулся к щеке Сони, она сама обернулась к нему, глядя на него истеричным взглядом мерцающих, почти черных от расплывшегося зрачка, глаз.
– Поцелуйте меня! – сказала она с отчаянием.
Через мгновение она вырвалась. «Не то!.. Не то!..
Какая гадость! Ну что же делать, чтоб забыть? Чтоб не было так больно?..» А Чернов немного поглупел и дышал тяжело и прерывисто, глядя на неё помутившимися, выпуклыми глазами.
«Какой темперамент!.. – думал он. – Огонь, огонь!..»
– Вы меня любитэ? – сказал он на этот раз уверенно театральными интонациями. Он уже разучился говорить просто.
Она поправляла прическу. Вдруг она встала.
– Вы меня любитэ, – повторил Чернов. Она зло и громко рассмеялась. – Осторожнее… ди-тя мое! – Он сдавил её пальцы.
Но она засмеялась ещё громче. Она видела, как быстро отделились друг от друга эти два приникшие силуэта… Ах, ей только это и надо!
Она хлопнула дверью и вышла из ложи, белая, как её платье, оставив Чернова, съежившегося в уголку. Проходя мимо ложи сестры, она крикнула:
– Идите же, Чернов! Я жду…
В ложе было тихо, как в могиле…
Она их спугнула… Как хорошо!
Возвращаясь домой, обе сестры молчали. Катерина Федоровна была опять-таки слишком полна
А Чернов говорил Тобольцеву: «А Сонька-то какова?! Призналась мне… Сама, братец, сама.» Завела в ложу. „Поцелуйте, говорит, меня!" Каков-ва! Темперамент-то какой!.. Огонь, братец… огонь!..» И всю дорогу домой он твердил, как бы вникая в смысл загадочного изречения: «Тем-пе-ра-мент.„да-да… темперамент… гм… Тем-пе-ра-мент…»
«Придет она или не придет, если позвать? – думал Тобольцев, распахивая на морозе шубу и подставляя ветру пылавшее лицо. Хочу видеть её наедине!» До безумия хочу целовать ее… Я, кажется, на низость способен теперь… лишь бы добиться свидания! Боже мой… Господи!.. Со мною никогда этого не было… Прямо голову теряю…»
XV
Два дня спустя после этого спектакля Чернов лежал, по обыкновению, на кушетке Тобольцева, в его халате и туфлях, куря его папиросы, после сытного обеда, за которым, однако, хозяина не было. Зато отобедали два студента, недавно приехавшие из Сибири, да ещё приезжий из Перми мрачный блондин, огромного роста, всклокоченный, без бороды и в синих очках, совершенно прятавших его глаза.
Он свалил в передней свой чемодан, чем-то туго набитый. На подозрительный вопрос нянюшки, не может ли он дать ей паспорт: «Коли ночевать будете… Потому теперь в Москве строго…» – гость ответил, что ночевать он, пожалуй, не будет… А лучше завтра к обеду. Вещи же оставит тут…
Чернов выслушал все эти объяснения, стоя в халате на пороге столовой, с сигарой в зубах, с видом хозяина на помятом и наглом лице. «Н-ну, субъектец! – думал он. – С таким ночью в узком переулке встретиться… Ах, уж и идиотина этот Андрюшка! Всякую сволочь готов принять…»
Но тут случилось нечто неожиданное. Гость подошел к Чернову, отодвинул его с порога и запер под его носом дверь в переднюю, так что там остались только он да нянюшка.
«Как соба-чо-нку стряхнул! Ка-ко-ввво!..» – думал Чернов, потерявший на мгновение даже способность протестовать.
– Неужто не узнаете, нянечка? – зашептал гость, наклоняя над изумленной старушкой свое лицо. Она молча глядела вверх.
Чернов за дверыо припал ухом к скважине замка. Он и не пробовал отпереть дверь. Он догадывался, что незнакомец придерживает, её своей могучей дланью.
– Потапов, нянечка…
Старушка всплеснула руками…
– По-та…
– Тсс!..
Старушка присела и обеими руками зажала себе рот.
– Откуда тебя Бог принес?.. Не чаяла и видеть тебя… Сколько горя у Андрюшеньки-то было, как тебя тогда взяли-то… Ах, батюшки! Где ж ты ночевать, горемычный, будешь?
Усы гостя дрогнули.
– У «самой»…
– И то! Лучше не придумать… И тут приютили бы тебя. Да вишь этой осенью один тут тоже погостил… Кто его знает, откуда? А там нагрянула полиция, и на две недели Андрюшеньку забрали… Ты смотри, «самой» не проговаривайся!