Духота
Шрифт:
Потянули на допросы знакомых.
Доказать, однако, что тунеядец занимался религиозной агитацией, не смогли. Все его друзья отпирались, долдонили, будто заглядывали в церковь изредка. Как интуристы.
– Всё равно, – хорохорился следователь, – хоть на полгода, а посажу!
– Иными словами, – прокомментировал его слова бывший студент, – собаки и кошки, независимо от их породы и назначения, даже с ошейниками, жетонами и в намордниках, без владельцев в общественных местах считаются бродячими и подлежат отстрелу или отлову?
Стремясь
Лакей Фемиды накопил два пухлых тома компрометирующих материалов, целый роман. Вызывая подследственного на допросы, он мог при нём вытереть платком нос шестилетнему сыну, застенчиво ныряющему к папе с улицы в кабинет, и столь же хладнокровно советник юстиции в перерыве между допросами расстёгивал ширинку в туалете бок о бок с тем, вокруг кого, выуживая сведения, плёл из паучьей слизи прочную сеть.
В обвинительном заключении не хватало крупицы соли. Криминалист её отыскал: из рабочего общежития, где бывший студент короткое время жил после изгнания из университета (а жизнь эта складывалась из того, что молодой человек при свете болтающегося фонаря залезал на стройке в бетонный ров, черпал помятым ведром ледяную жижу, думая о предстоящем свидании со знакомой балериной или о том, чтобы после работы в первую смену отправиться опять в библиотеку, куда он ходил так, как ходят в поле вечером собирать светляков для лампады), уведомили: жилец вырезал свастику, прогулялся ножом по портрету, который вместо иконы спокойно висит, никому не мешая, в каждом казённом здании…
С очередного допроса Викентий, втащившись в камеру, съехал по стене на пол.
В низкой сводчатой келье, некогда тюремной церкви, сорок человек в скорченных позах, стоя, лёжа, полураздетые, дымили цигарками, давили сочных мокриц, шлёпая босиком по липким полугнилым доскам. Латали прорехи в штанах, играли в углу в самодельные карты. Справа травили историю об ограблении инкассатора, слева – о том, как подводники якобы из рогаток отстреливают крыс, когда лодка долго застревает на дне… Стёпка-весельчак затачивал о дратву кирзового сапога осколок бритвенного лезвия; кусочек стали, пронесённый через тщательные шмоны, вставил в щепку, обмотал ниткой, выдернутой из одежды, и превратил лезвие в лучшую в мире бритву: завтра на суде все девки будут наши!
Гладышевский промямлил:
– Дайте пить…
Камера заржала, затряслась от смеха.
– Ах ты, падла! И года не торчишь, а уже командуешь?!
– На парашу его!
– Чего орёте? – отрезал Стёпка. – Ты лучше объясни: что?
– Семь статей… паяет, – огорошил бывший студент.
Притихли. Кто-то удивлённо свистнул.
– За что?!
– За… попытку незаконного выезда за границу
Стёпка и тут нашёлся:
– Семь бед – один ответ!
И опять потянулись ночи с вечно горящей лампочкой. Баиньки располагались головой к центру камеры – по-другому запрещено. Защищались от электрического света, прикрывая глаза скрученным в жгут вафельным полотенцем.
– Неужели, – размышлял недоучившийся студент, – древние жрецы, слушая в шелесте священного дуба голос Геи, дрыхли вот так же, как мы, вповалку, в грязи? Ног не мыли и почивали на обнажённой земле… Но гомеровские греки ежедневно принимали ванну и чтили её наряду с прочими блаженствами!
Во сне он видел огромное распятие. И, обнимая его, как дерево, припадая к нему всем телом, хватая ветки, кричал! О чём?
Утром его стриженная наголо голова заметалась, запрыгала в прогулочном дворе. «Поиграв на пианино» (сняли отпечатки пальцев), узнал от тюремного фотографа, что за подделку документов полагается наказание сроком до десяти лет!
Вертелся на бетонном пятаке: туда-сюда, туда-сюда… Сколько же мне будет тогда? Тридцать?.. «В самый аккурат»… Десять лет?.. Червонец… А может, фотограф ошибся, приврал?.. Ничего… Достоевский отмотал, а ты?!
Купил в тюремном ларьке пачку болгарских сигарет и любовался упаковкой. Потихоньку, не торопясь, курил, чувствуя в цветной обёртке связь с жизнью, что зыбилась за стеной острога, и был похож на дикаря, играющего с ниткой бус: выменял у заморских купцов за кусок золота.
Отоваривали в тюремном ларьке только на десять рублей. На такую же сумму каждый участник войны с Гитлером мог в спецмагазине на воле получить синюю курицу, полкило сыра, мешочек гречки и ещё что-нибудь. Один раз в три месяца…
Диагноз, поставленный врачами после «побега в Америку», мешал судить бывшего студента. Поэтому следствие решило: гнать этапом в Херсон на экспертизу, чтобы психиатры вынесли вердикт – казнить или миловать?
Когда Стёпку и его приятеля доставили в областную клинику – дачный домик за оградой из колючей проволоки, – весельчак заметил, что молодой зэк опять угрюм. Он хлопнул парня по плечу:
– Не горюй… Прорвёмся!
И тут же, смеясь, уточнил:
– И вот на суд меня ведут,
А судьи яйцами трясут!
В дачном домике пребывал под наблюдением врачей Юра Тырышкин, семинарист. В чём крылся состав его преступления, никто из зэков не знал. Тырышкин забаррикадировался внутри себя, ни с кем не разговаривал. Часами бессмысленно пялился в окно, рассматривал в простенке между рамами клок жухлой ваты, дохлую муху, обгорелую спичку. Он оживал только после инсулинового шока, когда в проткнутую иглой вену вливали глюкозу, били по щекам, усаживали и совали в руки кружку сиропа. Глядя в расплавленный сахар, семинарист изрекал: