Духота
Шрифт:
– Разве допустимо, чтобы душевнобольной учился в духовной школе? – осадил епископа попечитель богоугодных заведений, то бишь уполномоченный Совета по делам религий.
Ректора через время сместили в провинцию, дав епархию в прикаспийском крае. Сюда прилетел после освобождения из тюрьмы и психушки его старый молодой друг.
Владыка придумал ему синекуру келейника и архивариуса.
Быть архивариусом значило для экс-студента то же самое, что служить помощником библиотекаря в королевском замке – должность, которую занимал господин Кант, заодно приват-доцент местного университета. В библиотеке монарха книги
Покои архиерея размещались в двухэтажном особняке близ кафедрального собора. Собор лежал между новыми домами, как царь Давид в старости среди молодых дев.
На первом этаже располагалось епархиальное управление. Здесь трудились секретарь Владыки протоиерей Василий Байчик, красивый белорус, чья голова, лысея на затылке, всё больше становилась похожа на просфору из Почаева с отпечатком стопы Пресвятой Богородицы, и «первая дама епархии» – экономка Филаретовна, под пальцами которой выплясывали чечётку круглые костяшки деревянный счётов, разрываемая на части базаром и бухгалтерией (« – В храм некогда сходить! Господи, когда это кончится?»).
Шныряла тут и машинистка, ни дать ни взять процентщица из «Преступления и наказания» Достоевского с мышиным хвостиком волос на редеющей макушке. Раздражала архиерея не столько опечатками в бумагах, сколько безудержным любопытством: от кого поступает обильная корреспонденция на второй этаж?
Нельзя, конечно, не упомянуть и прилежного кассира Вертишова, отставного певца оперного театра. Он пел в архиерейском хоре и умел безошибочно определять на нюх, поднося к носу пачку потрёпанных купюр, где и как долго находилась попадающая к нему на оприходование сумма.
– Вот эта… лежала в стальном ящике… А эти деньги… – с заминкой констатировал дегустатор, – из соломенного матраса… Видите?
Во дворе, ограждённом высоким забором с железными воротами, находились гараж, склад свечей и церковной утвари. В клети для сторожей булькал на печурке суп. Собакам варили отдельно.
Привратник Алёха, здоровенный старик, сидя в сторожке на изъёрзанном диване, частенько рассуждал с бабками, приезжающими из церквей за крестиками, ладаном, погребальными покрывалами, что вот хорошо бы съездить в Иерусалим, поклониться Гробу Господню, выкупаться, осознавая своё недостоинство, в мутных водах Иордана… Носился он с этой идеей не первый год. Кто-то посоветовал, и дед поплёлся в инстанцию, где знали всё, были в гуще всего, умели подойти к любому явлению и так и эдак, особенно, если вопрос касался религии; тут будто помнили наказ Леонардо да Винчи своим ученикам – подолгу рассматривать пятна, выступающие от сырости на церковных стенах.
– Сколачивай делегацию. Как соберёшь человек тридцать в Иерусалим, приходи. Выпишем визу! – сказали Алёхе.
– Да, выпишете вы, – кряхтел старчище, уходя, – на тот свет!
Второй этаж архиерейских покоев пропах чесноком и луком. Владыка не
В опочиваленке Владыки было тесно от книг, коробок с граммофонными пластинками, древних икон. Птичьим базаром гнездились в плоском скворечнике под стеклом ордена с разноцветными лентами, наградами отечественной и иностранных Церквей. На утренних и вечерних молитвах Преосвященный поминал умерших родственников и близких, чьи фотографии грустили близ аналоя.
В углу спальни приткнулся верстак – маленький стол с железными тисками и телефоном. Архиерей то выравнивал в тисках погнутый ключ, то надпиливал деталь для магнитофона, то хватал телефонную трубку:
– Алло! Будьте любезны, два билета на «Аиду».
– Алло! Междугородная? Свяжите меня, пожалуйста, с Москвой, а через час – с Киевом.
– Алло! Пётр Алексеевич? Здравствуйте, дорогой… Так вы сказали мастерам, что золотить купол мы согласны?
Бывало, утром выскочит во двор в подряснике, продранных носках и шлёпанцах, с суворовской косичкой на спине, и потянет сторожа да Филаретовну с глухарём Вертишовым в садик под окнами покоев – смотреть на ещё одно доказательство бытия Божия: плющ, что пробирается щупальцами не в пустоту, а к стволу цветущей яблони… Разумно? То-то… Везде Промысл Божий!
Выглянет в летний полдень из открытого окна кабинета, разыскивая архивариуса, точащего лясы с Алёхой:
– Иваныч!
– Чего изволите, Владыка?
– Чтоб завтра у вас были плавки! Едем в лодке на острова. Запомните: плавки у вас всегда должны быть при себе, как паспорт.
– В таком случае благословите, Ваше Преосвященство, окромя трусов для плавания, держать под рукой… пару гранат и парашют!
На Пасху и Рождество в доме архиерея пировало городское духовенство. К вечеру столы накрывали вновь, сортируя остатки, добавляя непочатые бутылки коньяка, вина.
И тайком стекалась на рождественский раут (или, если хотите, клавирабенд) местная интеллигенция; воровато пискнув звонком в воротах, неслась по крутой лестнице в объятия хлебосольной рясы.
Приходили дамы из консерватории, соблазненные перепиской Владыки с директором миланского театра «Ла Скала», давней дружбой епископа с опальным виолончелистом, приютившем на своей даче паскудного «Паука» из Рязани и готовым публично обматерить любой конгресс соотечественников, если тот станет ему мешать сменить во имя свободы смычок на автомат.
Великий музыкант, выдворенный из страны, триумфально гастролировал на Западе, а на Родине пили за его здоровье архиерей и архивариус, через руки которого (не преувеличивайте!) шла переписка Ореста и Пилада.
Келейник ежедневно относил на почтамт письма шефа и доставлял ему помимо обильной корреспонденции из разных мест и от разных лиц послания из Лондона от «Славы» и его оперной жены, примадонны «Вишни», коих Владыка когда-то обвенчал в своих покоях. Маэстро утверждал, что, архипастырь – единственный, кто пишет ему из России.