Духота
Шрифт:
– Всё!.. Ничего не поделаешь…
Круглое пятнышко светлой панагии на чёрном подряснике архиерея зазияло дыркой в днище просмоленного баркаса.
И побрели по Москве оглушённые его словами, многолюдьем, толкотнёй, машинами, рекламными облавами, усталостью («Ноги, ноги! Хоть на рельсы ложись!») две никому не известные бабки из прикаспийской глубинки, где собаки летом спят, лёжа в лужах.
А тут на их головы ещё беда свалилась, помешала пробиться к кому-нибудь из начальства: в стране по случаю смерти важного государственного лица объявили траур… Ни одно учреждение
То не мыши кота хоронили, то не колокола заливались протяжным плачем, то по широким улицам столицы под траурно-триумфальную музыку везли на артиллерийских дрогах узкий красный футляр с телом именитого политика, который перед смертью зачем-то спрятал в холодильник свои калоши.
В сороковых годах девятнадцатого века некий отставной вице-губернатор заказал для себя саркофаг с иллюминатором, дабы сквозь стекло можно было любоваться его трупом, не поднимая крышку. Подобный ящик наспех сварганили Сталину перед подселением в Мавзолей на двуспальную кровать рядом с рыжеватым блондином. На верхушку домовины водрузили картуз генералиссимуса, точно миску с похлёбкой для покойника на подоконнике колхозной избы.
Гроб соратника Иосифа Виссарионовича был открыт.
В нагрудном кармане чёрного пиджака угасшего номенклатурщика франтовато белел треугольник носового платка, хотя при жизни покойный всячески избегал каких-либо аксессуаров, намекающих на стандартный имидж интеллигента разлагающегося Запада. Его руки были вытянуты по швам, вдоль ужаренного туловища. Он и мёртвый стоял перед партией навытяжку.
Орудийный лафет полз вслед за сотней пышных венков по оголённым улицам города, чьи жители некогда зарядили в пушку прах самозванца и пальнули в ту сторону, откуда пожаловал непрошенный правитель.
По бокам катафалка старательно вышагивали вооружённые карабинами солдаты, высоко, по-балетному, поднимая ноги в начищенных сапогах.
Задумчивые генералы, отвыкнув в густых штабах от строевой подготовки, с развальцем несли алые пуховички с орденами и медалями усопшего идеолога: после войны он усмирял «лесных братьев» в Прибалтике… Нос его торчал из гроба плавником вынырнувшей акулы, внутри деревянной формы которой в древности хоронили знатных воинов.
Вот и Красная площадь. Гоголевский Манилов, вытряхивая из трубки на подоконник горки табачного пепла, сам того не подозревая, смоделировал способ похорон урн с прахом в кремлёвской стене, перемигивающейся с иерусалимской Стеной плача.
На гранитную галерку Мавзолея не спеша поднялись престарелые вожди, похожие на птиц клещеедов, что пасутся на спине носорога.
Взвизгнул ветер. Один из руководителей поднял меховой воротник.
– Будем начинать? – сипло спросил у помощника.
– Давай, – кивнул тот.
– Подержи шапку, – попросил генсек рядом стоящего. – Спи, дорогой! – буркнул в микрофон и опять нахлобучил головной убор.
Пока земляк дохляка, директор рыбоконсервного завода, речью по шпаргалке крутил уши мертвецу, глава партии отвернулся и стал глотать горячий кофе из стаканчика
Под мавзолеем теплел буфет с широким ассортиментом водок, вин, коньяков. Туда можно было спуститься и помянуть достойного соратника.
Чуть дальше в подземелье дежурила солидно оснащённая лаборатория: сто пятьдесят научных сотрудников в медицинских халатах регулярно подмывали мошонку мумии Погонщика рабочих и крестьян. Государство ежегодно грохало на эту процедуру из карманов налогоплательщиков целый миллион.
Полковники подняли деревянный пирог с мясом «серого кардинала» и на плечах понесли к яме неподалёку от могилы и в ус себе не дующего, спящего вполглаза тирана, на физиономии которого прыг-скок, прыг-скок, баба сеяла горох.
Родня быстро приложилась к ледяному челу.
Из-за ёлок выскочили расторопные солдаты. Ловко завинтили крышку и на помочах стали опускать багряную колоду в аккуратный зев.
Взмыла с башни тёмная птица.
Дирижёр военного оркестра ещё энергичнее метнул вверх руки в белых перчатках.
Овдовевшие мафусаилы подъюлили к семье того, кто расстался с солнечным светом. Правитель произнёс несколько слов, и адмирал, сын покойного, неожиданно, непротокольно, чмокнул соратника отца в отвисающую челюсть.
Снова грянула музыка. Но уже не триумфально-печальная, а бравурная. По брусчатке площади, лихо чеканя шаг, привычно двинулись, отдавая последние почести, воинские подразделения.
Вождь, подслеповато глядя на них, пробовал козырнуть немеющей рукой.
То была генеральная репетиция похорон Генерального секретаря…
Богу, тем не менее, было угодно, чтобы две паломницы из прикаспийской степи, проблукав после погребального бала в столице ещё сутки, наткнулись на объявление, что кто-то там-то и там-то печатает на машинке всякие бумаги.
Стенографистка оказалась на редкость грамотной женщиной. Подготовила жалобу в трёх экземплярах, направив одну из копий на заседающий в те дни в Москве международный религиозный конгресс.
Старухи опустили конверты в почтовый ящик.
Заночевали на вокзале, а перед тем, как вернуться домой, засеменили ещё раз в лавру к Владыке за благословлением.
Епископ усадил прихожанок в своём номере, принялся поить чаем и, наконец, сияя майским солнышком, сообщил:
– Храм в Сероглазке… не будет закрыт!
Жалобу перехватили. Позвонили со Смоленского бульвара в монастырь и успокоили архиерея.
Старухи кинулись искать свою защитницу. Взять бы у неё адресок, прислать бы рыбы, икры… Запамятовали улицу, сбились с ног – не нашли… И решили: то им Бог ангела послал!
В Быково, среди квёлой толпы, чемоданов, ревущих и взмывающих дюралюминиевых птиц, сидел на корточках у стены раздражённый, голодный архивариус. К концу командировки в карманах келейника (он околачивался в Москве до возвращения Владыки из-за границы) осталось три копейки. Чуть больше было в кошельке шефа.