Духов день
Шрифт:
Катя Мор потратила после поминок какое-то время на то, чтобы увильнуть от вопросов юриста Валентина Хальберштадта. Он вел себя крайне напористо и жестко. Очевидно, Хальберштадт внимательно проследил за тем, как Катя Мор несколько раз беседовала во время поминок с подателем ходатайства (Шоссау), и заключил из этого, что Катя Мор может рассказать ему поподробнее об отношениях этой персоны с завещателем Адомайтом. Естественно, характер поведения юриста и его обращение с девушкой были ей противны. Хальберштадт не отступал от нее ни на шаг, преследовал в переулках, где она пыталась от него скрыться, и все время предлагал проводить ее домой, то есть в «Зеленое дерево». Она же несколько раз повторила ему, что не интересуется ни домом Адомайта, ни вообще наличием имущества у ее бабушки и что она ему не доносчик, а его поведение находит верхом бестактности. То, что он бегает за ней по переулкам, ей крайне неприятно, и она просит его оставить ее в покое. Но Хальберштадт не отставал от нее и все спрашивал, не рассказывал ли ей Шоссау о ключах? Госпожа Адомайт желает знать, у кого есть ключи от дома. Весь дом кажется странным образом пустым, возможно, уже кое-что украдено, например, он не увидел ни одного предмета бытовой электротехники, ему это сразу бросилось в глаза, поскольку сегодня это крайне непривычно… нет даже телевизора. А она должна себе представить дело так: в конце концов окажется, что Адомайт завещал все этим молодым парням, Шустеру и Шоссау, или еще кому-то третьему. Не исключается также и тот вариант, что Адомайт усыновил кого-то из них, это сегодня в порядке вещей. Катя в изумлении остановилась как вкопанная. Зачем это было Адомайту усыновлять кою-то? Как такая мысль могла прийти ему в голову? Это уж совершенно ошибочное рассуждение. У него ведь есть собственный сын. Хальберштадт: ну и что! Так теперь многие делают, чтобы уменьшить наследственную пошлину. Катя: вот теперь с нее действительно хватит! Похоже, он перепутал Адомайта с собой. Какая гадость! Всего хорошего! Катя Мор решительно ушла и прямым ходом направилась в сторону Старой пожарной каланчи, чтобы избавиться наконец от Хальберштадта. По дороге туда она не могла отделаться от ощущения, что за ней кто-то наблюдает. Она не могла точно объяснить, откуда у нее это чувство, но она несколько раз оборачивалась, все еще думая, что Хальберштадт по-прежнему бежит за ней. Но Хальберштадта не было. Не может такого быть, подумала она, Чтобы он прятался где-то за углом дома, до этого он все-таки еще не дошел. Возможно, это все ее разыгравшееся воображение. Но тут она опять остановилась и снова оглянулась, потому что ее буквально пронизало физическое ощущение, что позади кто-то есть. Но улица была пустынна. В свете уличного фонаря примерно на расстоянии ста метров она увидела в конце разбегающихся переулков торопливо переходящего перекресток Хальберштадта. Типичным для него, рассчитанным на публику, движением руки он зажег сигару и покачал при этом головой, словно разговаривая сам с собой. Он даже жестикулировал при этом, как это было ему порой свойственно. Его было видно буквально несколько секунд, после чего он скрылся за домами. Катя Мор не на шутку забеспокоилась, потому что ее ни на минуту не оставляло ощущение, что здесь кто-то есть. Бенно? — спросила она неожиданно в темноту, она и сама не могла сказать, почему она так спросила. По непонятной причине она вдруг подумала о Бенно. Впрочем, очень скоро она отнесла это за счет свой нервозности и пошла переулками дальше, погрузившись в невеселые думы. Но мысль о Бенно не оставляла ее. Она вдруг испытала невыносимую тоску по нему, хотя в течение дня даже ни разу не вспомнила о нем. Да, это странно, она не часто думает о нем, но уж если думает, то на душе становится невыносимо тоскливо. Ей опять пришло на ум, что она почти не может думать о нем конкретно, тем более принимать какое-то решение. Точно так же она не в состоянии ни с кем говорить о нем. Она способна защищать его, но говорить о нем пет, этого ей еще никогда не удавалось. На самом деле происходит что-то очень странное с ней и Бенно, по-другому она это назвать не может.
Неожиданно, пока она шла переулками к Старой пожарной каланче, к пестрой по случаю праздника площади и думала о Бенно, ее вдруг охватило огромное чувство счастья, она почувствовала себя несказанно счастливой в своих мыслях о нем, неистовой мощи волна эмоций внезапно нахлынула на нее, она едва удержалась на ногах,
Ничего, сказала она, ничего. Это… это нельзя описать. Простите, опять спросил он. Катя засмеялась. Он должен ее извинить, с ней действительно ничего не случилось. Ничего такого, чему можно было бы дать внятное объяснение. У нее и настроение, между прочим, не такое уж плохое. Она не испытывает никакой печали. Ну, это, конечно, все очень странно, сказал веттераусец. Сегодня все какие-то странные. Не в обиду будь сказано! Он только спросил ее, потому что она плакала. До свиданья. Катя еще немного постояла у стены, рассматривая звездное небо. Она действительно вела себя странно. Если бы ее видел Бенно. Она, между прочим, стоит сейчас здесь без всякого дела точно так же, как обычно стоит он. А вот это наверху Плеяды. Ну ладно, сказала она себе, я хотя бы забыла всю неприятную историю с Хальберштадтом и не буду больше думать про эту гадкую персону. Постояв еще немного, она пошла дальше. На площади звучала музыка, там все шло своим чередом, все веселились и, дав себе волю, праздновали Троицу, повсюду горели пестрые фонарики, в воздухе уже чувствовалась прохлада. Она еще раз оглянулась и убедилась в том, что окончательно избавилась от Хальберштадта. В основном это все были молодые люди, веселившиеся на площади, на подиуме играла рок-группа, музыканты исполняли старые шлягеры и современные хиты, неизменно вызывая всеобщий восторг. Только совсем с краешку сидело несколько пожилых людей, они чокались кружками, неодобрительно качали головами и выражали характерными жестами общее свое мнение относительно неуемно шумной молодежи. Она спросила себя, а ей-то здесь как быть. Попробовать сесть одной за стол, так это наверняка ненадолго, кто-нибудь обязательно подсядет и начнет приставать к ней с разговорами, а ей сейчас этого совсем не хочется. Вернуться на постоялый двор у нее тоже желания не было. Может, лучше пойти туда, в тот трактир, где поселилась ее бабушка, в «Липу», как они тут говорят. Правда, она опять встретит там Хальберштадта, но ведь можно сесть от него подальше, за другой столик, и посмотреть газеты. Бабушка ее ненавидит, потому что Катя для нее как вечный упрек. Не имея возможности доказать неискренность своей бабушки, она тем не менее априори считает ее неискренней, это происходит непроизвольно, и она ничего не может с собой поделать, это как неоспоримая данность, не вызывающая ни сомнений, ни мыслей. И бабушка чувствует это, а следовательно, ненавидит ее и потому на людях необычайно приветлива с ней. Кроме того, она жуткая интриганка. Все ее козни и происки и были как раз тем, что Бенно прежде всего заметил в ней. Поэтому она, Катя, давно привыкла держаться по отношению к бабушке совершенно пассивно, только чтобы не оказаться впутанной в одну из ее махинаций. Она не вкладывает вслепую денег и не депонирует неизвестно где ценные бумаги, или что там они еще делают. Она не хочет иметь ничего общего с деньгами своей бабушки. И вообще придерживается мнения, что у семейства Мор и госпожи Адомайт денег и без того достаточно. Для них деньги скоро уже станут самоцелью. Деньгами можно заниматься бесконечно, и возникает даже какая-то идиотская, почти метафизическая уверенность в том, будто делаешь нечто полезное, рациональное и даже жизненно важное. Впрочем, все эти мысли о деньгах и о бабушке, которые вдруг захватили ее, вовсе не столь необходимы сейчас, а кроме того, на все можно посмотреть и другими глазами, и прежде всего, если уж на то пошло, у нее вообще нет никакой необходимости уметь правильно разбираться в этих вещах. И зачем это нужно — уметь правильно разбираться в них? Тогда почему же все люди обязательно хотят уметь это делать? Ну вот, теперь она уже точно, как Бенно, забралась в заоблачные выси философских понятий и пытается оттуда их ниспровергать. Она настолько развеселилась от этой мысли, что неожиданно громко засмеялась. Вид у нее наверняка был преидиотский, стоит одна и громко смеется, но ей это вдруг стало совершенно безразличным, она сейчас покинет эту площадь, пойдет и сядет в «Липе». Тут ей вдруг почему-то пришло на ум словечко приют,и она снова громко рассмеялась, оно показалось ей таким симпатичным, ведь можно также сказать и ласковый приют.Как это прекрасно, что вы опять смеетесь, сказал все тот же веттераусец, повстречавшийся ей раньше в Зерновом переулке. Он шел от стойки, в руках у него была тарелочка с кружочками соленой редьки. Ах, соленая редька, здесь ее тоже едят, спросила она, радуясь. Нет, сказал веттераусец, у нас это скорее мода, знаете ли, на все баварское. Катя тут же сказала ему, что там, в Зерновом переулке, она точно так же могла бы смеяться, вместо того чтобы плакать, просто так все получилось по чистой случайности, она никогда не сможет ему этого объяснить. Веттераусец тоже засмеялся и сказал, она и не должна ему ничего объяснять. Но скажите, пожалуйста, спросил он вдруг крайне изумленно, откуда вы знаете, что это был Зерновой переулок? Вы же не местная.
Она всплеснула руками и снова рассмеялась, сказав, что и это чистая случайность, не имеющая объяснений. Иногда читаешь уличные таблички, а иногда нет. Эта мысль показалась ей тоже очень забавной и смешной. Веттераусец снова пожелал ей удачно провести вечер и повернулся к ней спиной. Одну минуточку, сказала она. Неожиданно ей расхотелось идти в «Липу», а что, если сесть и поболтать с кем-нибудь здесь, например с этим местным парнем, совершенно спонтанный разговор, причем па любую тему. Новый знакомый тут же предложил ей пройти с ним к их общему столу. Так она оказалась в кругу большой компании, он представил ей всех сидящих за столом, но Катя Мор не запомнила ни одной фамилии, да она и не очень внимательно вслушивалась, когда он их называл, она только заметила, что за столом еще сидела девушка-турчанка. Общий разговор показался ей малоинтересным, и вскоре Катя вновь погрузилась в свое странное состояние, тем более что у всех за столом были какие-то непонятные ей разногласия между собой. Что касается девушки-турчанки, то, с одной стороны, она была весьма отзывчива и приветлива с ней как с гостьей, с другой, быстро впадала в дурное настроение и становилась сердитой и даже злой, что оставалось для нее, Кати, совершенно непонятным, почему она так себя вела. А веттераусец из Зернового переулка в противоположность любезным манерам, продемонстрированным ей там, держался сейчас довольно агрессивно по отношению к некоторым из присутствующих. Ей здесь он, собственно, совсем не уделял никакого внимания. Она задумалась, почему он обращается к ней на «вы». Этот веттераусец ненамного старше ее, ему на вид девятнадцать-двадцать, тем не менее он упорно говорит ей «вы». Может, здесь так принято. Наконец он все же повернулся к гостье и поговорил с ней чуточку дольше. Она сказала ему во время разговора, что вовсе не обязательно обращаться к ней на «вы», здесь за столом так никто не разговаривает. Он это нарочно делает, сказал один из сидящих за столом. Он всегда с приезжими девчонками разговаривает на «вы». Ему это кажется чем-то особенным. Бьет на эффект. Девчонки… что ты хочешь этим сказать, что за странное слово, Отреагировал веттераусец из Зернового переулка. Тот другой: но ты же сам без конца твердишь о девчонках. С одной стороны, на языке у него одни только девчонки, с другой, он разговаривает с ними на «вы», по меньшей мере смешно, если не сказать глупо, ха-ха-ха. Говоривший был, очевидно, сильно выпивши, один из тех, с кем веттераусец из Зернового переулка спорил особенно резко. Веттераусец сделал в сторону Кати извиняющийся жест. Ему очень неприятно, сказал он. Не следовало приглашать ее сюда. Она: она сама его об этом попросила, так что все о'кей. Он: нет, все-таки не надо было приглашать ее за этот стол. Здесь все уже перепились. И они не знают ее, Катю. Она понимает, что он хочет сказать, это вроде как завышенные требования к ним, так ведь? Другой: ха-ха, ну ты даешь. Вот артист! Выворачиваешь все наизнанку, но так, чтобы, конечно, в свою пользу. Не верьте, милая барышня, ни одному его слову, он переваливает на других все, чем грешит сам. Поверьте мне, нет, вы поверьте обязательно. Говоривший засмеялся как-то совершенно неестественно, он действительно был сильно пьян. Турчанка все время смотрела в их сторону с ненавистью. Вы все здесь пьяны до противности, сказал веттераусец из Зернового переулка. И мне надоели ваши бесконечные взбрыки и оскорбительные претензии. К тому же это не очень-то гостеприимно по отношению к нашей гостье. Твоей гостье, твоей, крикнул все тот же пьяный голос. Возможно, все за этим столом (за исключением турчанки) действительно были пьяны. Ну, хорошо, хорошо, сказала Катя, ей кажется, ей здесь не место, она лучше пойдет. Кроме того, она очень устала и ощутила это вдруг сейчас, честное слово, сказала она, хотя на самом деле никакой усталости не чувствовала. Но ситуация, так резко менявшаяся за короткое время, и особенно та, в которой она очутилась сейчас, была ей крайне неприятна, откуда ей знать, что за дела связывают собравшихся тут за столом людей. Нет, ни в коем случае, вы останетесь с нами, сказал подвыпивший веттераусец. И, пожалуйста, пусть у вас не складывается впечатление, что мы негостеприимны. Кто-то другой из присутствующих сказал: германцы никогда не отличались особой гостеприимностью, значит, и мы в Веттерау не исключение. Подвыпивший: почему это германцы негостеприимны? Я вот сейчас закажу для дамы пиво и буду очень даже гостеприимным. Тот другой: жители южных стран, вот кто по-настоящему гостеприимен. А германцы и норманны — это как всегда — того и гляди, жди от них угрозы. Корни этого лежат в разбросанных по стране, далеко отстоящих друг от друга хуторов и поместий, их ведь надо было защищать. Несколько человек так и прыснули за столом, услышав такое объяснение, и все тут же призвали турчанку высказать свое мнение. По поводу чего, спросила она. Ну, действительно ли жители южных стран гостеприимнее немцев. Да, это, конечно, так, сказала она. Турки гостеприимнее, она может говорить только за них. Однако их гостеприимство очень утомительно. Ей кажется, что немцы будут чувствовать себя не в своей тарелке от такого обилия гостеприимства, во всяком случае большинство из них. Точно, сказал подвыпивший, южане гостеприимны, но утомительны в общении, а немец хоть и не так гостеприимен… или, может, он тоже утомителен? Турчанка сказала, она не находит немцев утомительными. Даже напротив. Здесь никто не покушается на покой и свободу другого человека. Она имеет в виду самих немцев. Им просто ни до кого нет дела. А у турков все иначе, они утомляют других. Веттераусец из Зернового переулка сказал, все это муть, так вообще нельзя говорить. Что значит — турки утомительны? Настоящий немец никогда такого не скажет. Турчанка: вы просто не всегда все говорите. Когда она в Турции гостит в семье у бабушки с дедушкой, так уже на второй день у нее начинается головная боль. Она должна беспрерывно есть разные восточные сладости, все проявляют о ней заботу, расспрашивают ее о друзьях, постоянно читают нотации, родители этого больше не делают, но ее родители давно уже живут в Германии. Тот другой: он как-то был в Неаполе в одной семье, так у него тоже за каждым обедом появлялась головная боль, там говорили все сразу, без конца трещал телефон, и разговор постоянно вертелся вокруг знаков зодиака, а когда он сказал, что он Близнец, то все со знанием дела засмеялись и посмотрели на него испытующим взглядом, это уже само по себе было просто невыносимо. Он думает, что Гюнес права. Немцы недоверчивы, они дорожат своим покоем и потому уважительно относятся к покою других. Если кто-то пришел к немцам в гости, то на шумное веселье пусть не рассчитывает. Говорят обычно мало. Немцы вообще говорят немного. Тот другой: чепуха. Они говорят без конца. Ничуть не меньше других. У них тут недавно был гость из Польши, сменивший свое местожительство, так его отец говорил без остановки. Поляк был совершенно сбит с толку. Он не понимал ни слова, а его отец говорил и говорил и никак не мог остановиться. Может, он, конечно, думал, что обязан развлекать гостя, но мне кажется, он только довел поляка до нервного срыва. Точно, сказала девушка по имени Гюнес, в Турции тоже так. Они хотят развлечь вас и думают, что ведут себя очень вежливо, а на самом деле только действуют вам на нервы. Чистое наказание с этой вежливостью. Турки всегда очень вежливы. Они могут иногда говорить из вежливости по полдня, она уже проходила через это, порой это невозможно выдержать. Подвыпивший очень заинтересованно спросил, а знает ли она турецкий? Она: ну а как же, конечно, знает. Ее родители разговаривают по-турецки. Но она уже не может говорить так хорошо, как ее родители. Он: ты знаешь настоящий турецкий? Ему это кажется чрезвычайно экзотичным. Ну тогда скажи нам что-нибудь по-турецки!
Турчанка очень смутилась, но тотчас же проявила вежливость и произнесла какую-то турецкую фразу. Фраза была очень короткой. Он: и что это значит? Турчанка ухмыльнулась. Она этого сказать не может. Он: это почему же? Вот теперь он непременно хочет знать, что это значило. Гюнес, улыбаясь и заметно волнуясь, не глядя на говорившего, а уперев взгляд в край стола, перевела фразу. У веттераусца из Зернового переулка настроение от этого разговора и упражнений в переводе с каждой минутой портилось все больше и больше, наконец он сказал, все это идиотизм, дальше уже ехать некуда. Турки, немцы, что это за тема такая? Они в самом деле оставят у гостьи плохое впечатление о себе. Девушка по имени Гюнес тут же поглядела на него презрительно и с ненавистью. Впечатление, вот как, сказала она, значит, они должны произвести на нее впечатление. А тот другой опять сказал, пусть она лучше еще что-нибудь по-турецки скажет, это так прекрасно звучит. Гюнес тут же улыбнулась и снова повернулась к пьяному говорящему, пытавшемуся ухаживать за ней. Складывалось такое впечатление, что и она по какой-то непонятной причине тоже пытается весьма демонстративно флиртовать с пьяным ухажером. Ну ладно, сказал веттераусец из Зернового переулка, с меня хватит. Он думает, сказал он Кате, будет лучше, если он проводит ее домой. С этими здесь, как он поглядит, в данный момент вообще ни о чем путном нельзя говорить. И когда оба уже собрались встать, турчанка вдруг очень вежливо и приветливо сказала Кате Мор, нет, останьтесь еще, ну пожалуйста. Во всем этом ничего такого не было, ну правда. Катю это опять сильно озадачило, и она вопросительно посмотрела на турчанку. Послушай, сказала она девушке, ей очень жаль, но, если говорить честно, она вообще уже ничего не понимает в том, что здесь происходит. Пусть она на нее не сердится, но ее это, собственно, и не интересует. Она лучше пойдет, может, тогда они все здесь успокоятся. Тот другой тем временем, не теряя ни минуты, без конца болтал с турчанкой и все просил ее сказать еще что-нибудь по-турецки, какую-нибудь фразу, при этом он смачно хлопнул своего соседа по ляжке и восторженно произнес: это звучит так эротично, нет, в самом деле, такая эротика, а как она при этом краснеет. Но турецкая девушка Гюнес уже вовсе не прислушивалась к этому разговору, и тут неожиданно случилось нечто еще более странное. Она ни с того ни с сего накинулась вдруг на веттераусца из Зернового переулка и начала с ненавистью кричать на него. Несколько раз было произнесено имя Ута, причем она, Катя, вообще не знала, о какой такой Уте идет речь, ведь за столом других девушек не было. Этот спор так и остался для нее полной загадкой. Турчанка заняла явно враждебную позицию и обрушила на голову веттераусца полные гнева турецкие слова — само собой разумеется, никто их не понимал. При этом она окидывала его сверху донизу презрительными взглядами и энергично жестикулировала. Новоявленный ухажер с восторгом хлопал в ладоши и громко ликовал. Веттераусец из Зернового переулка, напротив, сощурился, посмотрел на турчанку и не сказал ни слова. Катя Мор поднялась и решительно сказала, она лучше пойдет одна. Не надо ее провожать. Веттераусец поднял кверху руки в знак послушания и только пожал еще плечами. В тот же миг Катин след простыл. Она прямым ходом направилась в «Липу» и опять вдруг отчетливо и ясно подумала о Бенно. Бенно, говорят все, понять нельзя. Вот она всегда его понимает. Зато всех остальных она понимает все меньше и меньше. Вот этих веттераусцев, например, она вообще отказывается понимать. Турчанка, правда, произвела на нее приятное впечатление, хотя она и не может объяснить чем. И с чего это она вдруг так агрессивно накинулась на веттераусца из Зернового переулка? Но Катя вскоре отбросила эти посторонние мысли, и чем ближе подходила к «Липе», тем отчетливее видела перед глазами Бенно, словно он сейчас выйдет и встретит ее. Такое ясное видение сильно смутило ее, поскольку ему не было никакого объяснения, возможно, сказала она себе, я тоже уже стала истеричной… Перепалка за столом на площади продолжалась еще какое-то время, причем Визнер все больше впадал в роль невинно пострадавшего, которому беспричинно бросают в лицо упреки. Он даже не понимает, какое ее, Гюнес, дело до Уты. Все это как-то представлено в ложном свете, он, впрочем, давно уже не имеет ничего общего с Утой, а по поводу этой девушки и в самом деле нет никаких оснований волноваться, он даже не знаком с ней и не знает, кто она такая и откуда приехала, она сама заговорила с ним там на площади, где пиво разливают, когда он нес порцию соленой редьки, до этого он никогда ее не видел. И, кроме того, ему очень хотелось бы знать, по какому такому праву она, Гюнес, требует от него отчета в личных делах. Он случайно подошел сюда с девушкой, которую впервые увидел буквально за две минуты до того, а она устраняет ему тут сцену, вызванную ее необоснованной ревностью. Что ты тут всем доказываешь, Ута приходила к тебе только вчера, вмешался тот, кто был сильно пьян, с дьявольской интонацией и визгливыми нотками в голосе. Визнер: пусть он оставит Уту в покое, до этого никому нет дела. И никого не касается, что происходит между ним и Утой. Да, она была у него вчера, ну и что, о чем это говорит? Что все это значит, хотел бы он поточнее знать, напустился он на того, кто был сильно пьян. Что это доказывает, если Ута заходила к нему вчера?
Говоривший поднял в защиту руки. Ну ладно, ладно, сдаюсь, я не хотел сказать ничего такого, он что, уже и шуток не понимает? Визнер снова сел. Что же ему, запрещать, что ли, Уте навещать его? Ута к нему привязалась. Они и сами знают, как это трудно — положить конец всем отношениям. Он знает Уту уже много лет, боже мой, с женщинами всегда так. Тот, кто был пьян, громко рассмеялся и сказал, здесь каждому известно, зачем Ута приходила к нему вчера. Она явилась к нему, потому что незадолго до этого он намеревался подраться с Кёбингером, из ревности, что тот увез Уту на своем мотоцикле. На своей «хонде». Гюнес, ничего не понимая, беспомощно смотрела то на одного, то на другого. Кто такой Кёбингер, спросила она. Визнер: вот пусть он тебе все и расскажет! Ну давай, попроси, чтобы он тебе рассказал! Только выслушай уж все до конца и постарайся в это поверить! Тут каждый рассказывает, что ему вздумается. Он пришел сюда, чтобы выпить пива, а они тут устроили над ним судилище, полный мрак, его уже тошнит от всего. Он больше не хочет здесь оставаться. Повернувшись к Гюнес, он сказал, а тебя я вообще не понимаю. Она тоже, сказала она, теперь она уже совсем его не понимает. Ну, вот и отлично, сказал он и тут же ушел. Покинув площадь, он посмотрел на часы и отправился в «Липу», потому что в него вдруг неожиданно вселилась мысль, что он должен найти южака. Собственно, он даже вспомнил сейчас, что тот еще в Нижнем Церковном переулке сказал, что пойдет в «Липу» и будет его там ждать. Да, так оно и было, на южака вдруг внезапно что-то нашло, и он в эйфории воскликнул, что пойдет в «Липу» и будет там его ждать. Ах, какая досада, подумал по дороге Визнер, какая глупая встреча произошла у него с этой девушкой на площади. Этого следовало ожидать. Ну а как он мог поступить по-другому? По сути, эта Катя предоставила ему две чудесные возможности так ненавязчиво, как только можно желать, вступить с ней в разговор. Сначала в Зерновом переулке, где любой тут же подошел бы к ней, ну как же можно оставить плачущую девушку
Визнер на мгновение весь сконцентрировался и стал обдумывать, что ему сейчас лучше всего предпринять, чтобы помешать чужаку встретиться с Катей Мор, по крайней мере сегодня вечером. Он попросил его минутку подождать и направился к телефонной будке, чтобы позвонить своему другу Буцериусу. Пока он разговаривал, он наблюдал за стоявшим на одном месте южаком. У того был несчастный вид. Его тело двигалось взад и вперед, он словно раскачивался, как это иногда делают евреи. Можно было подумать, он видит на много миль вперед и даже сквозь стены домов, на которые смотрел, они для него как будто не существовали, правда, можно было еще представить, что он смотрит сквозь стены вовнутрь самих домов, а может, просто на кромку тротуара или на фонарь и становится от этого только еще печальнее. Но вот он взглянул на телефонную будку и улыбнулся. Визнер, не прерывая разговора, улыбнулся в ответ, но показался сам себе при этом полным идиотом, даже скривился от бешенства. Он только что подробно описал Буцериусу, что делает южак, стоя в переулке. Сейчас он все еще улыбается, сказал он. Возможно, чужак-гессенец во всем следует одному и тому же определенному плану и таким образом терзает его, подумал он. А возможно, у него, Визнера, просто нервы взвинчены и он весь сам не свой из-за этой девушки. Ему нельзя о ней думать, вот сейчас у него сразу пошли круги перед глазами. Нет, этого ты даже Буцериусу не расскажешь, сказал он себе, продолжая разговаривать с ним. Девушка как девушка. А уши словно ватой заложило. Что за комичная сцена, подумал он. Сам он стоит в телефонной будке, перед ним этот идиот в переулке, а на него вдруг напал приступ дикой влюбленности. Послушай, сказал он, выходя из телефонной будки, раз уж мы тут заговорили о путях и целях, Буцериус сказал, у него там собрались сейчас несколько наших знакомых и потому на площадь он не пойдет, но мы можем прийти к нему, это не больше четверти часа ходу. Вот теперь он опять смотрит на меня так, подумал Визнер, как будто изучает мое лицо, прочесывает мои мысли и взвешивает, зачем я предложил ему это. Грандиозная идея, сказал наконец южногессенец, и Визнер снова ничего не понял, что в ней такого грандиозного. Но если так, тогда эта девушка тут вовсе ни при чем и сама по себе не так много значит, девчонки вообще не в счет, не в них вовсе дело, это самый правильный подход к проблеме, и с этими мыслями он отправился вместе с южаком в путь, в сторону окраины. Южногессенец шел всю дорогу молча рядом с ним. Придя на место, он не нарушил своего молчания, странным образом он даже не поздоровался с собравшимися там людьми. Сначала он молча подпирал стену сарая и смотрел на огонь, потом все-таки подсел к костру, но так за все время и не произнес ни слова, Визнер, однако, не испытывал от этого никаких неудобств. Во дворе у Буцериуса собралось человек пятнадцать. Тут же стояло несколько ящиков пива, Петер Лаймер, бывший однокашник, пригнал сюда свою машину, открыл дверцы и запустил на полную мощность магнитолу с гремевшей оттуда техномузыкой. Подходили все новые люди, даже влюбленные парочки. Визнер наконец-то опять почувствовал себя в привычной для него роли независимого человека и с легкостью вступал в любые разговоры. И опять начал восторженно рассказывать о предстоящем путешествии. Все это время чужак-гессенец молча сидел на бревне и неотступно глядел на огонь. Визнер немножко сердился на него, потому что тот опять выглядел не так, как все, и, сидя в уединении на бревне, глядел на языки пламени, не произнося ни слова, всем на пафосе, одним словом, полная противоположность присутствующим. И если кто-то из девушек заговаривал с ним, он приветливо улыбался и даже коротко отвечал, нет, ничего не произошло, он просто сидит тут, и все, смотрит на огонь, и больше ничего, ему так нравится. И опять бил на эффект, очевидно, этот южак ни минуты не может прожить без того, чтобы не производить на кого-то особого впечатления. Правда, Визнер потом забыл про него, а когда хватился, его уже нигде не было. Визнер немного поискал его, но никто не мог сказать, где он и когда ушел. Черт, сказал Визнер, он тут прочно застрял у Буцериуса во дворе, а девушка гуляет тем временем по городу. Следующим глотком пива Визнер смыл эту мысль. Как раз возник небольшой, но ожесточенный спор, потому что одни хотели слушать техно-музыку и танцевать под нее, другим же это мешало общаться. Тем не менее все же воспользовались магнитолой Лаймера и запустили «техно» так громко, что кругом задрожали стены. У огня обжимались парочки. Буцериус уехал в город за сигаретами. На какое-то время появилась Гюнес, но даже не обратила на Визнера никакого внимания, немного потанцевала и снова ушла в сопровождении того, кто был сильно пьян. Визнер остался к этому совершенно равнодушен. Таких случаев, как с Гюнес, миллион на дню. Типичные половушки, всего на несколько ночей. Он даже с какой-то агрессивностью вдруг подумал, а задница у турчанки ничего, аппетитная, факт. И целуется она хорошо. Да, не хуже других. Он имел полную возможность, но теперь с турчанкой покончено. Он вдруг изменился, ему этого больше не надо, и он даже не хочет этого. Ута ведь тоже не такая. С Утой он уже доказал, что относился ко всему гораздо серьезнее и основательнее, думал не только о том, чтобы сидеть вот так и обжиматься у костра. Он все время чего-то искал, да, и вот теперь он нашел, и только потому, что не находил этого раньше, и в Уте тоже нет, с ним и происходили все эти случаи с девчонками, например с той же Гюнес. Ну-ну, сказал он себе, не надо только быть теперь несправедливым к Гюнес. Это был честный договор, ни у нее, ни у меня нет проблем с прошлым. Это было… просто ошибкой. Да, в жизни так много ошибок.
Когда Гюнес уходила, она взглянула на него, поджав губки и приняв покорное выражение. Он улыбнулся, она тут же ответила ему улыбкой. Вот и все, узы разорваны. После этого Визнер с легкостью продолжил общение, почувствовав себя полностью раскрепощенным. Потом пришли совсем молодые ребята и запрыгали под «техно» возле сарая, обнажившись до пояса и не стесняясь откровенных телодвижений и жестов. Время от времени кто-нибудь из их компании, утратив над собой контроль, наступал на сидящих у костра, что каждый раз приводило к бурным сценам. Однако тут же находились третейские судьи. Ему, Визнеру, показалось, что музыка стала еще громче. Вскоре появился отец Курта, он искал сына, очевидно, чтобы предъявить ему претензии. Не найдя его, он заговорил с Визнером. Музыка слишком громкая, ее наверняка слышно и в Верхнем Флорштадте, он даже не представлял себе, что от автомагнитолы и стены не защищают. Это все специальные колонки, называются «сабвуфер», сказал кто-то из стоящих рядом, генератор низкочастотных звуков, то есть басов. Их буханье заглушает и перекрывает все вокруг. Понятно, процедил с раздражением сквозь зубы старый Буцериус. А потом Визнеру: и раз уж людей становится все больше и больше, так нельзя ли, в конце концов, последить за тем, чтобы они вели себя поаккуратнее, так он считает. Пока его сына нет, он, Визнер, обязан об этом позаботиться. И пусть скажет людям, чтобы не заходили в мастерскую. Это им может дорого обойтись, они ведь уже все перепились. А он вообще-то знает всех этих людей? Визнер: нет, они приходят сами. И в этот момент возвратился Курт Буцериус, но не один, а в сопровождении Кати Мор. Музыка после совместных увещеваний Визнера и Буцериуса сразу же стала немного тише. Визнер прошел в мастерскую и увидел там парочку, которую уже один раз вышвыривал оттуда. О'кей, о'кей, только не надо дыма и без стресса, пожалуйста, сказал застигнутый врасплох парень. Какой там стресс, сказал Визнер, он просто намерен запереть мастерскую, в конце концов, все гуляют во дворе, при чем тут ремонтная мастерская. Визнер сначала демонстративно держался возле Буцериуса, как бы действовал с ним заодно, наводя порядок, пока наконец-то судьба сама не подвела его к Кате Мор. Гордый от счастья, он отметил, что девушка держится с ним открыто и просто, как со старым знакомым. Она рассказала ему немножко про старого Адомайта и про то, как ей наскучили родители и она рада, что подвернулась возможность еще раз пойти куда-нибудь вечером, иначе ей пришлось бы весь оставшийся вечер просидеть с бабушкой. Она постояла с ним, они вместе покурили, а потом она пошла танцевать, то и дело мило улыбаясь ему. Затем она снова постояла с ним, они опять что-то обсудили, и Визнер чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Несколько раз ему даже довелось защищать девушку от назойливости посторонних гостей, пристававших к Кате Мор, предлагавших потанцевать с ними или выпить водки etcetera. Обычно она не танцует под «техно», сказала она, но сегодня ей почему-то хочется, такое у нее настроение. Здесь все так странно, в этом дворе, свет костра, вокруг пахнет соломой, и вдобавок еще эта музыка. Ее друг никогда не танцует. Визнер почувствовал себя убитым этой фразой, словно снайперским выстрелом в голову. У нее есть друг! У него было такое ощущение, что его голова вот-вот лопнет. Друг, у нее есть друг, стучало у него в висках. Все-таки как хорошо, просто счастливый случай, что этот южак так неожиданно исчез до того со двора Буцериусов. Только не подавай виду, ни в коем случае не подавай виду, приказал он себе. Значит, так, у нее есть друг, но мне это совершенно безразлично, потому что она и сама мне абсолютно безразлична. Да, женщины и должны быть безразличны, а если это не так, то, значит, уже сделан первый шаг к беде. От ее волос пахнет каким-то особым теплом. А как эти глаза смотрят на тебя, то есть на меня! И единственное, что ты сейчас ощущаешь, Визнер, сказал себе Визнер, так это то, что у тебя подкашиваются ноги. Но ты не должен этого допускать. Она тебе безразлична. Тебе все безразлично! Да, точно, южак именно так и сказал, все безразлично! А как у нее обстоят дела с ее другом, счастлива ли она с ним, спросил он Катю Мор совершенно естественным тоном. Счастлива ли, отозвалась Катя Мор и пожала плечами. Она этого не знает. Она даже не знает, что это означает, быть счастливой или нет. Может, это когда внутри тебя вдруг все умолкает и замирает от счастья. Визнер посмотрел на ее лицо, губы, на ее взгляд — он был совершенно потусторонним, как бы отсутствующим, и тут он почувствовал, что ее ответ окончательно убил его. Что за странный ответ! Быть счастливой — это когда внутри тебя все умолкает и замирает. Этот ответ заставил его обалдеть от неожиданности, у него даже горло перехватило и голос пропал. Он. правда, не очень отдавал себе отчет в том, что она этой фразой хотела сказать, но в тот момент она показалось ему настолько поэтической, вершиной того, как может простая девушка облечь в слова свои земные чувства. И она сказала их ему, Визнеру. Тем не менее он постарался приложить максимум усилий, чтобы по-прежнему производить впечатление человека абсолютно безучастного к услышанному и никак им не затронутого, а себе он еще сказал, это не только самое правильное решение производить на нее впечатление человека незаинтересованного, но нужно еще и постараться не прилагать для этого заметных усилий, она и без того девушка очень доверчивая. Для него, Визнера, словно рай спустился на землю, когда эта девушка просто так сказала ему такие доверительные слова. Сегодня ты вообще больше ничего не станешь предпринимать, сказал он себе, все произойдет само собой. Может, она даже вскоре положит тебе голову на плечо, такой уж сегодня вечер, и даже если она этого не сделает, ты все равно уже счастлив. Она не положила ему голову на плечо, напротив, когда группа флорштадтцев собралась поехать в город, она присоединилась к ним, чтобы вернуться к себе на постоялый двор. Визнер пребывал в блаженном состоянии и не тронулся с места. Слушай, похоже, ты здорово втюрился, может такое быть, спросил Буцериус. Визнер очень удивился, услышав этот вопрос, потому что считал, что его отношение к этой девушке оставалось для всех тайной за семью печатями.
Он лишь пожал плечами. Постепенно у молодых пропала охота танцевать, их не устраивала музыка, она была слишком тихой. Недовольных становилось все больше, кое-кто из этой компании обозвал Буцериуса занудой, а тусовку полным отстоем. Они решили двинуть в другое место и праздновать там дальше, с громкими криками ликования, сплоченной кучкой, по-прежнему обнаженные до пояса, они шумно отвалили, сметая на своем пути верстаки и опрокидывая табуретки и скамейки. Музыка наконец-то сменилась, из автомобиля Лаймера зазвучали знакомые старые мелодии, не такие оглушительные, как «техно», песни в сопровождении гитары, совсем из других времен. Задумчивое, меланхолическое настроение разлилось в воздухе, какое-то время после ухода шумной компании молодежи, отплясывавшей под техномузыку, оставшиеся молча смотрели на огонь и слушали треск поленьев в костре. Даже любовные парочки и те сидели тихо, положив руки на колени, и молча курили, уставившись в огонь. Эй, люди, как давно я не слышал Дженис Джоплин, сказал вдруг кто-то. Дженис Джоплин — это было что-то, в самом деле нечто исключительное. Не то что эта дерьмовая музыка. Другой голос подхватил: Дженис Джоплин было что спеть и сказать. Еще кто-то: точно. Все эти разговоры велись в ностальгическом тоне и глубокой задумчивости, они возникали на одной стороне костра, подхватывались на другой, и при этом все чокались в знак полного согласия бутылками с пивом. Кто-то громко рыгнул. Прошло некоторое время, и во дворе опять возник южак-гессенец и снова уселся на свое бревно, вперив глаза в костер. Слышно было, как башенные часы на церковной колокольне во Флорштадте пробили полночь. Ну вот, значит, опять наступил понедельник, сказал кто-то из присутствующих. Все с удивлением посмотрели на него, как он мог в такой возвышенный момент говорить о таких прозаических вещах. Однако именно эта незамысловатая фраза произвела на них отрезвляющее действие, все снова вернулись к прежним разговорам и уже через несколько минут стали посмеиваться и зубоскалить по поводу томной музыки и охватившего их сентиментального настроения. Все опять дружно взялись за пиво и сигареты. Чужак-гессенец все это время неподвижно сидел на одном месте и ни в чем не принимал участия. Иногда он потягивал пиво из бутылки, неотступно глядя полуприщуренными глазами на пламя костра, словно вел прицельное наблюдение, которое не мог прервать ни на минуту, и был постоянно погружен в далекие отсюда туманные и запутанные мысли. Даже сама манера, как он тянулся к бутылке, не глядя на нее, с какой-то сомнамбулической уверенностью в себе, вновь вызвала в душе Визнера сильное беспокойство. Сидит тут у костра, словно герой вестерна, подумал он про него. Потом южак встал, сделал два шага в направлении костра и зажег сигарету. Это и было формой доказательства, сказал он. Что, спросил Визнер. Речь шла о доказательстве, и больше ни о чем, ответил южак-гессенец. О ужас, подумал Визнер, сейчас опять последует фонтан философских тирад. Вслух: что он собирается доказать? Южногессенец: все постоянно говорят о себе, а имеют в виду совсем другое,ему никогда не бросалось это в глаза? Я тоже все время говорю о себе, о своем «я», и тем не менее я все время говорю о ком-то другом. О том, кем я не являюсь. Вы все тут не вы, а нечто совсем другое. Визнер: о чем таком другом ты говоришь? И вообще, о чем? Южногессенец поглядел на него. Очевидно, он очень удивился, что его не поняли. Если я голоден, я ем хлеб. Если мне холодно, я иду к огню. Если мне одиноко, я ищу женщину. Или пью пиво. Вот и все. Так это и бывает. А потому вы все говорите о своем «я», хотя оно для вас ровным счетом ничего не значит, меньше даже, чем пиво. И меньше, чем любая девушка. Этого еще никто не доказал, но доказательство тому есть. Визнер не понял ни слова. Что за доказательство он имеет в виду? И с чего это он вообще вдруг заговорил о присутствующих? Южногессенец: например, можно взять пистолет и приставить его к собственной голове, это и стало бы формой доказательства. Или, может, он этого не понимает, спросил южак вдруг очень агрессивно. Визнер: да, он такое уже проделывал. Его дядя — охотник, у него есть пистолет, он, Визнер, уже дважды направлял пистолет себе в голову, один раз — когда ему было пятнадцать, а другой — в семнадцать лет, и каждый раз носился с мыслью нажать на спусковой крючок. Первый раз дядя вырвал у него пистолет из рук и сказал, что он, вероятно, сбрендил, а во второй раз он сказал: где бы оружие ни лежало, тот, кому это приспичит, непременно отыщет его, возьмет в руки и приставит к виску, а вот нажать сможет не каждый, он, дядя, между прочим, тоже не смог. Это все от тщеславия, каждый может приставить оружие к виску и потом что-то утверждать, а где доказательство? Доказательство — чего?
Южак-гессенец опять сощурился и уставился на огонь. К их разговору прислушивались и все остальные. Он знает, что это тщеславие, сказал через какое-то время чужак. История человечества из того и состоит, что все время приставляют оружие к голове. Но это еще ничего не доказывает. Это опять нечто совсем другое. Доказательством будет, когда приставишь оружие к виску и нажмешь на спусковой крючок. Вот только тогда это и станет доказательством. Все смотрели на чужака словно в шоке. Постепенно всем становилось ясно, что они вообще не понимают, о чем он говорит. Именно так, нажмешь на крючок — и кранты, сказал кто-то. Нажать на спусковой крючок — это, конечно, доказательство, а как же, сказал еще один. И, наконец, третий: а чего там, иногда подопрет так, что хочется покончить со всем разом. Четвертый: пока есть пиво, все еще не так плохо — жить можно. Еще один голос: рассуждать каждый горазд. Визнер: точно, рассуждать каждый умеет. И он, южак, тоже все лишь рассуждает, постоянно только и делает, что говорит и говорит, а вот если бы разок нажал на крючок, то уже сейчас бы не разглагольствовал. Где у тебя оружие, или, может, предъявишь нам дырку в голове, нет? Ну тогда о чем говорить! Кто-то от костра: с вами просто повеситься можно. Нет, правда, пойду сейчас и повешусь. На меня этот ваш спор тоску нагоняет. Я и без того сейчас в фазе депрессии. Другой: выпей лучше пивка. А знаете, сказал еще кто-то, все дело в музыке, которую мы слушали. Кто это вообще поставил эти дженис-джоплиновые сопли, тут поневоле с тоски завоешь. Хор голосов: точно! Раздался звук откупориваемых бутылок. И опять воцарилась тишина. А хотите у меня есть «АББА»? Минуточку, могу еще поставить группу «Роксет». Голоса: главное, чтоб было повеселей. И пока Петер Лаймер возился с магнитолой, а все выжидательно смотрели в его сторону, чужак-гессенец разразился дьявольским хохотом — на высоких тонах и патологически нездоровым. Да он больной, подумал Визнер. Этот смех длился три или четыре секунды, потом так же внезапно оборвался, как и начался. Все смотрели на чужака, испытывая еще больший испуг, чем прежде. А тот молча встал и направился к воротам — белый как мел. Ну и дела, сцена с привидением. Куда ты идешь, крикнул ему Визнер в спину. Прочь отсюда, сказал южногессенец. «Прочь отсюда», повторил за ним Визнер, это, конечно, очень информативно. Что значит, «прочь отсюда»? Южак не ответил и буквально выбежал со двора. Визнер застыл на месте, крепко озадаченный. Кто этот сумасшедший, раздались голоса. Он же в полной отключке. А как он сидел все время молча на этом бревне, абсолютно не двигаясь, застыв словно статуя. Люди стали серьезно обсуждать, а не создать ли им спасательную группу и не отправить ли ее на поиски этого чужака. Что за чепуха, возражали другие. Если бы у него было оружие, он бы размахивал им тут, устроив нам театральное представление, сто против одного, уверяю вас. Как бы там ни было, а этот случай с чужаком-гессенцем вновь породил разные разговоры, одни заговорили о собственных кризисах в личных отношениях, другие вообще о смысле жизни и земного существования, а кто-то просто ушел в дом, чтобы поискать еще пива.