Духов день
Шрифт:
Через три минуты все уже было забыто, и они только еще очень недолго постояли вместе, а потом Кун, по-прежнему недовольный, отошел к другим, где уже через несколько минут снова в прекрасном настроении начал воодушевленно рассказывать, какими несметными богатствами владел раньше Адомайт, и о том, что никто не знает, куда он дел деньги, а ведь раньше ему принадлежали даже каменоломни Кубелака, о чем, впрочем, он, Кун, до сих пор понятия не имел etcetera. А в кружке возле гриля разговор также шел своим чередом дальше. Господин Гайбель сказал, от сестры Адомайта вчера тоже никто ничего нового не выведал о размерах состояния Адомайта. А ведь еще до того поговаривали, что Адомайт куда более состоятельный человек, чем все думают, глядя на него. Но госпожа Адомайт вела себя вчера целый день очень скрытно. Она ни словечком не обмолвилась по этому поводу. У него было свое, у меня свое, большего от нее никто не услышал. Рудольф, до которого тоже доходили кое-какие слухи, спросил ее о предполагаемых земельных участках и той роли, какую прежде играл во Флорштадте род Адомайтов. Нет, мы вообще не играли никакой роли, сказала госпожа Адомайт, а во всем остальном она придерживается прежней позиции: то, чем владел ее брат, это его тайна. Давить на даму никто не стал, она и так была в горе от утраты брата. Очевидно, у них были очень теплые и близкие отношения. Визнер: а он как раз слышал противоположное. Говорили, что старый Адомайт знать ничего не хотел о своем семействе. Гайбель: нет-нет, это все одни разговоры, все только слухи. Адомайт и в самом деле поддерживал добрые отношения со своей сестрой. Просто сестра все это время избегала приезда во Флорштадт, из-за той старой истории, из-за сплетен. Из-за каких таких сплетен, спросил Рюль. Гайбель: ну, по поводу внебрачного ребенка, конечно. Тогда ведь это породило кучу разговоров, в те далекие пятидесятые годы. Она родила ребенка, от кого, он не знает, но внебрачного, и это вызвало множество толков, что и заставило сестру Адомайта уехать за границу. Тем более удивительно, как она ведет себя все эти дни по отношению к флорштадтцам, подчеркнуто вежливо, без мести и не держа ни на кого зла. Позднее она все-таки вернулась в Германию (она жила в Англии), но не во Флорштадт. Но как говорят, ее брат навещал ее в последнее время. Его ведь часто видели по пути на вокзал, разве не так? Очевидно, он ездил к своей сестре, с которой был в хороших отношениях. Гайбель выжидательно посмотрел на Шустера и Шоссау, думая, что они подтвердят его слова. Но Шустер только сказал, Себастьян Адомайт никогда не навещал своей сестры. Этого даже нельзя себе было представить. Между ними вообще не было никаких отношений. Гайбель тут же возмутился, немедленно повернулся к Визнеру и Рюлю и сказал, обращаясь только к ним, насколько ему известно, у Адомайта всегда были хорошие отношения с сестрой и он часто ее навещал, так ему, во всяком случае, рассказывали, и у него нет оснований сомневаться в этом. Старый человек наверняка не был таким хмурым и мрачным, как его любили изображать некоторые. Ему, Визнеру, следовало бы вчера немного поговорить с сестрой. Адомайт действительно был другим, чем здесь про него думали. А споров и ненависти в этом семействе и следа не было. Шустер испытывал все большее беспокойство, а Гайбель, не обращая на него внимания, продолжал говорить свое. В самых мельчайших деталях обрисовал он образ всеми не понятого Себастьяна Адомайта, собственной вины которого в том, что его не понимали, вовсе никакой не было, все дело скорее в цепочке разных бессмысленных случайностей. Впрочем, он, Гайбель, должен подчеркнуть, что сам он находился в очень дружественных отношениях со своим соседом, господином Адомайтом, старый Адомайт всегда очень тепло осведомлялся о его делах и здоровье его семьи, последний год он с интересом расспрашивал его, как продвигаются у него, Гайбеля, ремонтные работы по дому, Адомайт действительно проявлял живой интерес к этим работам. У него не было причин иметь что-то против Адомайта. Да, сказал Визнер, у него их тоже не было. Правда, он никогда не имел с ним дела. Я тоже не имел с ним никаких дел, сказал Рюль. И кузен Георг тоже вставил свое слово, сказав, что вообще не знал Адомайта и впервые услышал о нем, когда тот умер. И когда им вдруг всем стало ясно, что никто из них, кроме Гайбеля, не имел ничего общего с Адомайтом, они тут же сменили тему разговора. Антон Визнер тем временем неотступно ждал, когда же Ута наконец-то подойдет к нему и скажет то, что она непременно хотела сказать ему во время пикника. Что она могла сообщить ему? Визнер впервые задумался об этом. Он заново проиграл в памяти всю сцену их встречи на улице, задавая себе вопрос, почему у Уты была такая реакция на его слова. Тут ему вспомнилось, что шок наступил после того, как она ему сообщила
Все в его голове перепуталось, он был бы рад, если бы хоть что-то чуточку прояснилось, но ему не удавалось разобраться в том, что с ним творилось. Он думал об Уте и о многом другом, но в мозгу его мелькали одни только неясные картины и бессвязные мысли, смысл которых он никак не мог ухватить. Визнер пытался думать с максимальной остротой и напряженностью. Единственное, что он осознавал совершенно четко, было то, что никогда прежде он не находился в таком странном состоянии. И тут он снова задался мыслью, что же собиралась сообщить ему Ута. Он сгорал от любопытства и нетерпения. Но Ута Бертольд не делала никаких попыток, чтобы подойти к нему и сообщить наконец нечто таинственное, хотя на часах было половина шестого. Она уже довольно давно сидела на другой стороне сада на стуле и посматривала то на небо, но на соседние садовые участки и домики, избегая глядеть в сторону Визнера. Вскоре она опять оказалась втянутой в разговор. Терпению Визнера пришел конец. Но Буцериус сказал, не надо так все осложнять, просто возьми и подойди к ней, она только этого и ждет. Визнер: он не уверен, нужно ли это делать. Ну хорошо, сказал Буцериус, которому вся эта ситуация давно уже действовала на нервы, тогда оставайся тут, мне, в конце концов, все равно. Хотя в данный момент про него, Визнера, никак не скажешь, что парень он компанейский, уж это, извини, он вынужден ему сказать. Вот уже битых четверть часа он сидит на стуле и не сказал за это время ни слова, может, конечно, он сам, Визнер, этого и не замечает. Факт, что замечаю, сказал Визнер, как такое можно не заметить. Он просто задумался. Буцериус: он это видел. Об Уте, что ли, думал? Визнер: возможно, что да. Наверное, он думал об Уте. Но он не может всего сказать. Вот так, значит, четверть часа молча просидел на стуле… Да он уже стал почти как южак, его второй натурой. Визнер нервно рассмеялся, но тут же умолк. Его лицо помрачнело. Неожиданно он вскочил. Ты куда, спросил Буцериус. Я, удивился Визнер. Буцериус: конечно, ты, а кто же? Но Визнер уже отошел от него и направился быстрым шагом на другую сторону участка. Он действительно хотел подойти к Уте, чтобы спросить ее наконец и утолить свое возросшее любопытство, но в течение очень короткого времени вокруг случилось много чего всякого. Не успел Визнер встать со своего стула, как к нему подошел отец и попросил его, вернее сказать, потребовал встать на полчаса к грилю, ведь уже без четверти шесть. Визнер сначала даже не услышал отца, так он был погружен в свои мысли. Не сейчас, сказал он потом и почти бегом помчался мимо отца, ничего не замечая вокруг. Минуточку, минуточку, крикнул ему вдогонку отец. Что это такое? Что значит не сейчас? Не сейчас, повторил Визнер, не сейчас, у него нет времени, сейчас это практически невозможно. Как это невозможно, поразился отец. Как это понять, что у него нет времени? Да он все время сидел без дела, вообще не двигаясь с места. Так что он спокойно может встать к грилю и постоять за ним с полчасика. Разве не он громогласно объявил своему кузену, что с радостью встанет сегодня за гриль? Антон Визнер посмотрел на него непонимающим взглядом и побежал дальше. Стоять, гаркнул отец. Визнер остановился как вкопанный и уставился на своего отца, тот показался ему в этот момент совершенно чужим и вообще кем-то посторонним. Стоит напротив него с красной вспотевшей головой, очень маленький, с длинными щипцами в руке, ими он поворачивал сосиски на решетке. Неужели я в самом деле похож на него, удрученно подумал Визнер. Ведь многие говорят, что я похож на него. Тогда он должен был выглядеть раньше точно так же, как я теперь, только он чуть меньше ростом. Может, этот человек за время своей жизни стал еще меньше, потому что сейчас он уж какой-то очень маленький. И не выделяется среди других мужчин, им всем под пятьдесят, и они, вероятно, тоже становятся все меньше и меньше ростом. Так, значит, это мой отец, сказал он себе, и эта фраза прозвучала для него по меньшей мере странно. Он не стал дальше слушать, что говорил этот маленький человек с красной вспотевшей головой и щипцами в руках… он говорил очень много, поразительно много, но Визнер видел только его рот, из которого вылетало такое множество слов, ему и это тоже показалось очень любопытным, послышать он ничего не слышал. Человек этот находился, по-видимому, в крайнем возбуждении, судя по его лицу, но с чего это? Позади себя, примерно метрах в пятнадцати, он видел Уту, к которой, собственно, и направлялся, она сидела и внимательно следила за разыгравшейся сценой. Странно, как далека она от него, подумал Визнер. Она тоже показалась ему совершенно чужой. А чего мне было нужно-то? Батюшки мои, этот маленький красный человек здорово достал меня. Визнер пришел в себя только тогда, когда отец схватил его за плечи и хорошенько встряхнул. Ты что, напился что ли, закричал он. Нет, что ты, удивился Визнер, я не пьяный, ну если только чуть-чуть, да и жарко сегодня очень. Он глядел на отца крайне удивленно, потому что тот вдруг опять чуточку подрос и уже не казался таким маленьким. Тогда что с тобой? Да ничего, сказал Визнер, он просто хотел… он хотел только быстренько поговорить с Утой, совсем коротко. Не говори чепухи, сказал отец, это снова затянется на целый час, к тому же Ута вовсе не желает с ним разговаривать, иначе она давно сидела бы рядом с ним, и, в конце концов, они могут поговорить, стоя оба за грилем, так что давай успокойся и принимайся за дело.
И Визнер, взяв щипцы, заступил на дежурство. Сосредоточившись, он сделал несколько раз глубокий вдох и выдох, спрашивая себя, действительно ли он так напился. На самом же деле его временная отключка явилась следствием сильного нервного напряжения, вот уже больше суток он находился в состоянии повышенной раздражительности. Ему и сейчас больше всего хотелось отбросить щипцы и пойти поговорить с Утой, но его нервозное состояние не позволяло ему выдержать спор с отцом. Стоя за грилем, он совершал какие-то бессмысленные и бестолковые действия, например клал на решетку зараз слишком большое количество сарделек и сосисок, просто так, не думая об этом, и с какой-то болезненной лихорадочностью без конца переворачивал их туда-сюда, с одного бока на другой, находя в этом для себя некое успокоение. Буцериус принес ему его недопитую бутылку пива. Но поскольку Визнер настолько был поглощен своими манипуляциями с сосисками, Буцериус вернулся на свое место и пристально наблюдал оттуда за другом. Но тут произошло следующее (Визнер мгновенно очнулся и повеселел). Открылась калитка, и вошла Катя Мор. Визнер следил за ней, как она, заметив Буцериуса, направилась к нему. Оба немного поговорили друг с другом, затем Буцериус показал на гриль и на Визнера, и Катя Мор помахала ему оттуда. Визнер ответил ей тем же. Не прошло и двух минут, как она приблизилась к грилю. Визнер сразу испытал величайшее удовлетворение, что стоит за грилем, очень этим занят, и его роль представилась ему сейчас делом чрезвычайной важности. Привет, сказал он, делая вид, что не может отвлечься от сосисок. Каким ветром занесло ее сюда, спросил он. Катя Мор ответила, его друг, сын крестьянина, рассказал ей вчера вечером о пикнике и добавил, если она хочет и у нее будет время, она может безо всякого прийти сюда, ей будут рады, как и всем остальным. Это точно, сказал Визнер и засмеялся. Сюда кто только не приходит. Так она И стояла рядом с ним, и Визнер блаженствовал, а что, если он являлся для нее главной точкой притяжения па этом пикнике, а вовсе не Буцериус. Возьми себе пива, если хочешь, сказал он, вон там, рядом с сарайчиком, стоит бадейка, а в ней холодные бутылки. С удовольствием, сказала Катя Мор и направилась За пивом, а Визнер гадал, что теперь произойдет, подойдет ли она снова к Буцериусу, рядом с которым стоял свободный стул, или вернется к нему. Она вернулась к нему. Как у нее прошел день, спросил он так безучастно, как только мог. Катя сказала, она ездила во Франкфурт. И, спросил он, что она там делала? Ничего особенного, ответила она. Погуляла немножко но набережной Майна, сходила в один музей. Визнер выжидательно смотрел на нее, побуждая ее рассказывать дальше. Он чувствовал себя на седьмом небе от счастья. В музее есть маленький садик, а в нем кафе, она съела там кусок творожного торта. Вот как, сказал Визнер. Жаль, конечно. Что «жаль», спросила она. Жаль, сказал он, если бы она прошедшей ночью хоть словом обмолвилась, что собирается прогуляться по Франкфурту и сходить там в музей, они с Буцериусом поехали бы с ней. Так-так, подумал Визнер, это ты очень хорошо сказал, что они с Буцериусоммогли бы тоже поехать, так гораздо меньше бросается в глаза, чем если бы он сказал, япоехал бы тоже. И вообще, сказал он, наверняка нашлись бы и еще желающие, они могли бы отправиться целой компанией, правда, если хорошенько подумать, то, пожалуй, нет, у него, Визнера, не было на это времени, но другие могли бы поехать, и у нее была бы неплохая компания. (Супер, просто высший класс, как он это все сказал! Отличный зигзаг мысли, Визнер, похвалил он себя.) Она: да, пожалуй, так было бы веселее. Возникла пауза. Катя оглянулась, разглядывая садовый участок. А что ты видела в том музее? Она: в музее она видела женщину на пантере. Он: на пантере? А что она на ней делала? Катя Мор засмеялась. Она лежала на ней, ну, как на диване (она жестом изобразила ее позу). Визнер не нашелся что сказать и разом повернул весь ряд сосисок. Хочешь одну? Она: что? Он: сосиску, хочешь одну из них? Она: нет, спасибо. Он: еще и ростбиф есть. Она снова скользнула взглядом по присутствующим. Нет, спасибо, я не хочу. Опять зависла пауза. Визнер вдруг почувствовал себя не в своей тарелке и начал сгорать от стыда. Нить разговора оборвалась, и любая попытка продолжить его, так ему казалось, выглядела бы искусственно и могла только испортить дело. Так ты все загубишь, все загубишь, твердил он себе. Но Катю Мор это абсолютно не тревожило, она вдруг неожиданно стала сама рассказывать дальше. О Франкфурте, более подробно о музее, и складывалось такое впечатление, будто она действительно верит в то, как интересно Визнеру все, что она рассказывает про этот музей. Визнера это, конечно, интересовало, но только из совсем других соображений. Разговор между ними оживился, оба они непринужденно смеялись, Визнер снова был очень естествен в обмене репликами, а когда что-то говорил о Франкфурте, воображал, будто гуляет с Катей Мор по набережной вдоль Майна, заходит с ней в музей, бродит по садику и съедает кусок творожного торта. Спустя некоторое время, после совершенно обалденного для Визнера разговора с ним, Катя Мор оставила его, вернулась к Буцериусу и села рядом с ним. Визнер, внимательно следивший за ними, еще какое-то время продолжал орудовать возле гриля, раздавал сосиски, вкладывал их в булочки, поворачивал на решетке куски мяса, пока наконец не смог присоединиться к ним. Он сел перед ними на траву, закурил и выпил пива.
И снова разговор потек естественно и свободно. Он никак не мог охватить умом, почему ему так легко даются разговоры с Катей Мор. Не возникало никаких тягостных пауз, все трое часто смеялись, Катя заметно чаще обращалась к нему, а не к Буцериусу, и под конец они договорились провести остаток вечера все вместе. Около семи часов Катя Мор ушла. Визнер откинулся на спину и уставился в синеву неба. О, дружище Буцериус, сказал он. И засмеялся странным нервным смехом, не в состоянии контролировать себя, он словно сбросил с плеч огромную тяжесть. Что с тобой, спросил Буцериус. Визнер: я счастлив. То есть я еще далек от счастья, но тем не менее я счастлив. Понимаешь? Ха-ха-ха, ты это понимаешь? Буцериус смотрел на него вопросительно. Взгляд его был мрачен. Завтра она уедет, сказал он. Визнер: что ты хочешь этим сказать? Буцериус: Кати здесь завтра не будет. Уедет, и точка. Вернется к себе домой. Он что, не понимает этого? Все это вместе взятое одна бессмысленная и пустая мечта. Визнер скрестил под головой руки и неотрывно глядел в небо. Завтра, сказал он, кто знает, что будет завтра? А сегодня есть сегодня. И сегодня он счастлив. Что будет завтра, знают только там (он указал на небо), ни одному человеку это не известно. Буцериус: одно, по крайней мере, он знает точно, а именно то, что у него, Визнера, теперь наверняка прибавится проблем с Утой. Визнер подскочил как ужаленный. Ута! На том месте, где она сидела, ее уже не было. Визнер лихорадочно обшарил весь участок глазами. Где она, спросил он. Буцериус: а где ей быть? Ушла, примерно полчаса назад. Что, закричал Визнер. Буцериус: она все это время сидела на одном месте и, конечно, все видела. Визнер: что видела? Что она могла видеть? Буцериус: она видела, как ты все это время разговаривал с Катей. Он: ну и, а дальше-то что? Может он с кем-то поговорить или уже и этого нельзя? Она ведь тоже до того с кем-то без конца разговаривала. Буцериус: да, конечно, то есть последнее время она уже ни с кем не разговаривала, последние полчаса она только сидела одна на стуле и в полной растерянности смотрела на него. Визнер: но почему? Буцериус: эх, если бы ты только мог видеть, как все это выглядело, когда ты разговаривал с Катей. Ты же, кроме нее, никого не замечал. Для тебя вокруг вообще ничего не существовало. Визнер: неправда. Он и разговаривал-то с ней совсем недолго, каких-нибудь пять минут, ну, самое большее, десять. Буцериус покрутил ему у виска. Как бы не так, десять минут! Только у гриля вы простояли вместе целых полчаса. Визнер: правда? Полчаса… но я… я как-то этого совсем не заметил. Буцериус: в том-то и дело, он о том и говорит. Но Утато все видела. И очень даже внимательно наблюдала, что с ним творится. Визнер: да ничего со мной не творится! Он просто разговаривал, ну, полчаса… О господи, неужели целых полчаса? Буцериус: а под конец она заплакала, у нее просто не было больше сил смотреть на тебя такого, и она ушла. Что за чушь, сказал Визнер. Ерунда какая-то. Проклятие, и почему это всем им обязательно надо было появиться одновременно! Теперь я не знаю, что Ута хотела мне сказать. Буцериус: а тебя это вообще-то еще интересует? Визнер: откуда я знаю? Откуда ему знать, что его теперь интересует, будь все проклято, вскричал он в сердцах. Я же могу ей позвонить и все исправить, как всегда, только мне это осточертело. Черт, проклятие на мое голову! Визнер вскочил на ноги и с силой пнул пластмассовый стул, выместив на нем свой гнев. Потом он быстро оглянулся, не заметил ли кто его выходки. Но за это время на участок набилось столько пароду (впрочем, как и на соседние участки тоже), что с уверенностью можно было думать, никто не обратил на него внимания. Послушай, Буцериус, сказал Визнер, я хочу тебе кое-что сказать. Я сейчас могу думать только об одном, о том счастливом моменте, понимаешь! Мне наплевать, что будет завтра, мне безразлично и то, что будет через три часа, я могу думать только о том, что было здесь! Только что! Я ни за что на свете не хочу думать про завтра, я вычеркну все из своей памяти, задавлю любую мысль в себе, понимаешь, потому что это всегда приносило мне только одно несчастье. Я не стану больше думать о прошлом, как и не стану думать о будущем. Буцериус, я не могу больше выносить весь этот бред. Я хочу наконец-то жить своей жизнью, можешь ты это понять? У меня нет ни малейшего желания звонить Уте, создавать благоприятную обстановку, нет у меня желания вновь сидеть при ней верным песиком, а самому ждать случайной встречи с Катей, не хочу я этого больше, хочу от всего освободиться, все, отныне с этим покончено! Я больше палец о палец не ударю. Нет у меня никаких обязательств. Меня ничто не связывает. И если я завтра сдохну, мне и на это наплевать, а если ты сейчас вскочишь и шарахнешь меня по башке бутылкой, мне тоже совершенно безразлично, потому что я сейчас от всего в восторге, понимаешь ты, в восторге! Отныне я делаю ставку на миг удачи! Клянусь в этом! Окончательно и бесповоротно! Они чокнулись пивными бутылками и скрепили тем самым клятву Визнера. После этого они покинули пикник. Буцериусу бросилось в глаза, что его друг находится в совершенно взбудораженном состоянии и при этом в полном смятении.
Они два часа бродили по окрестностям, Визнер выдавал все новые и новые идеи, одна несбыточнее другой. Он то бежал к Хорлоффу, то рвался поехать на Таунус, чтобы окинуть взором с гор родные просторы. Но оба они были не в состоянии сесть за руль. Визнер без конца рассказывал какие-то небылицы про пантеру, Буцериус вообще ничего не мог понять, про что это он и зачем она ему понадобилась. Но Визнер и не ждал от него понимания, он говорил крайне несвязно. Потом вдруг его охватил порыв увидеть, по возможности с самой высокой точки,закат солнца. Они поднялись на Мышиную башню и стали дожидаться заката. Но на Мышиной башне уже устроилась влюбленная парочка. Почувствовав, что их сгоняют, нарушив их уединение, они в полном разочаровании удалились, спустившись амурничать где-нибудь пониже. Небо было совсем светлым, часы только что пробили восемь, до заката было еще далеко. Визнер явно наметил себе на сегодня какую-то цель, ждать так долго он не мог и в половине девятого принялся дергать Буцериуса, чтобы спуститься вниз и отправиться снова в город. Он, правда, все еще твердил про тот самый миг,который отныне для него все, но при этом, судя по всему, имел в виду главным образом тот миг, когда снова увидит Катю Мор, он прилагал неимоверные усилия, чтобы вовремя поспеть к условленному месту. В ускоренном темпе дошли они до площади перед Старой пожарной каланчой и сели за один из дощатых столов. Как и накануне, там кипело веселье. Но Кати Мор нигде не было. Визнер сильно забеспокоился. Он был настолько выбит из колеи, что непрерывно, будучи не в состоянии сконцентрироваться на разговоре с Буцериусом, вертел влево и вправо головой, не переставая грызть ногти. Ему все отчетливее виделось, что на его месте находится кто-то другой, кого он вообще не знает, совершенно незнакомый ему человек, и будто этот человек действует здесь вместо него, Визнера, уже давно, все эти последние годы, а может, даже и всегда. Он впился под столом ногтями себе в руку, да так сильно, что выступила кровь, но боли он не чувствовал, скорее что-то вроде утешения. В этот момент (а все и длилось-то какой-то момент) он был очень далек отсюда, охваченный странной лихорадкой. Он испытывал глубочайший стыд, хотя не мог объяснить почему. К этому стыду прибавлялась еще абсолютная беспомощность и полная неспособность предпринять что-то, всё новые состояния души, которых Визнер раньше за собой не замечал… В этот момент возле его стола возникла Катя Мор.
III
Еще до подачи ходатайства он стоял под рододендроновым кустом и долго разглядывал ветки кустарника. Само их расположение свидетельствовало о полной гармонии природы. Никаких вопросов, никаких ответов, никакого диктата необходимости или случайности, никаких обязательств, тем более ходатайств. Все абсолютно молча и без слов. Какое-то мгновение он был буквально счастлив, созерцая идеальное строение куста. И радовался этому, как ребенок, даже захлопал в ладоши. Но внезапно все, только что воспринимавшееся им как столь естественное, показалось ему чрезвычайно сентиментальным, к тому же он вспомнил, что миллионы раз уже увязал в цепочках этих мыслей. Даже сам картезианский [16] посыл, что мысли его далеки от того, чтобы навязывать себе необходимость действий, показался ему теперь пошлым и утратившим свою необходимость. То, что твои мысли далеки от того, чтобы навязывать вещам необходимость, еще ни в коей мере не является необходимостью. Или может, так: раз ни в коей мере не является необходимостью то, что твои мысли далеки от того, чтобы навязывать вещам необходимость, значит, они и не есть необходимость. Ничто есть необходимость, все есть необходимость, часть также необходимость, хотя бы в виде определенной суммы, как некая известная мера. Это зависит от тебя, Шоссау, это зависит не от тебя, Шоссау. Возможно, все зависит только от того, чтобы в нужный момент произнести нужное слово, не дать ему увязнуть, а значит, и пропасть в этих цепочках слов, в которых ни в коей мере пет необходимости. (Другой Шоссау внутри его только язвительно засмеялся.) в этот момент в нем и вызрело решение подать ходатайство в Общественный фонд медицинского страхования, и он тут же прямым ходом направился от рододендрона, что рос на променаде чуть ниже замка, в местное отделение больничной кассы во Фридберге. Впрочем, прежде чем продолжить историю про ходатайство, необходимо еще сказать, что рано-рано утром во вторник кое-что случилось, что оставило после себя ощущение события крайне необычного. Можно даже сказать, некоторые жители Нижнего Флорштадта отреагировали на него тем, что прямо-таки вышли из себя или же впали в дурное настроение. Событие это касалось фрау Штробель, женщины, убиравшейся в доме Себастьяна Адомайта. Сам Шоссау и все остальные, собравшиеся утром этого дня в нотариальной конторе Вайнётера, чтобы присутствовать при оглашении завещания Адомайта (или всего лишь уведомления, до последнего момента так никто и не знал, что за документ лежал в конверте у нотариуса), узнали о том, что случилось с фрау Штробель, только позднее, ближе к полудню. Фрау Штробель половину вчерашнего дня просидела в заведении, любовно называемом пивнушкой, и много пила там в полной отрешенности. Говорят, она несколько раз засыпала, сидя на одном месте, прямо над тарелкой с поданной едой. Всем бросалась в глаза ее склонность к слезливости, слезы стояли в ее глазах, даже когда она заказывала пиво и шнапс, присутствующим это казалось неуместным, и во время исполнения песен по радио глаза у нее тоже были на мокром месте. Рано вечером ее посадили в такси и отправили домой, соседи слышали ночью в квартире Штробель жалобное вытье. Все это обсуждалось на следующее утро на все лады жителями Нижнего Флорштадта как дома, так и на рабочих местах, а также посетителями трактиров и пивных. Большинство придерживалось мнения, что отношение старой женщины к Адомайту было ненормальным, поскольку две такие разные персоны, а именно таким было суждение селян, не должны иметь между собой ничего общего. Адомайт приковал к себе простую и наивную женщину, а она, в свою очередь, была во всем послушна старому надменному господину, правда, никто не знал, в какой мере. Ходили также пересуды, что старый Адомайт предположительно завещал ей все свое наследство или, по крайней мере, значительную часть его.
16
Картезианство — направление в философии XVII–XVIII вв… В основе которого лежат идеи французского философа-дуалиста Рене Декарта (1596–1650). Декартовское «я мыслю, следовательно, я существую» является исходным пунктом картезианской теории познания.
Картезий — латинизированная форма фамилии Декарт Для этого учения характерно разделение мира на две независимые субстанции — субстанцию тела, обладающую атрибутом протяженности, и субстанцию души, обладающую атрибутом мышления, при этом проблема их взаимодействия в мыслящем существе оказалась для картезианства неразрешимой.
Весть о случившемся распространилась молниеносно, но слов сочувствия было мало. Зато скоропалительно возникла теория, что этот инсульт только и мог случиться по причине особыхотношений фрау Штробель с умершим Адомайтом. Но поскольку такие отношения оценивались не иначе как конфуз и даже мерзость, одним словом, как нечто такое, на что не способна ни одна разумная и порядочная женщина, то, естественно, и в самом инсульте усматривали нечто, что никогда не случилось бы с приличной особой. Этот инсульт явился, по их мнению, совершенно неуместным выражением симпатии к умершему, выходит, она хотела этим сказать, что хочет умереть вслед за ним. Но какие у нее на то были основания? Она что, нечто особенное? Это она-то, всего лишь самая обыкновенная уборщица! Если бы она вела приличествующий образ жизни, то и конца такого бы не было! При этом все забывали, что до того фрау Штробель никогда никому не давала повода сомневаться в ее порядочности. В конце концов, никто из них даже не знал, каковы были истинные отношения между нею и Адомайтом. В это утро про обоих старых людей рассказывали жуткие непристойности, и притом так гладко, как по писаному, каждый из рассказчиков говорил другому, что слышал от одного то-то и то-то,а сам он лишь передает то, что слышал, и никакой ответственности за это не несет. В это было трудно поверить, но непритязательная фрау Штробель за несколько часов превратилась в глазах общественности в точно такую же заносчивую и самонадеянную особу, каким был для них Адомайт, и при этом исключительно только по причине хватившего ее удара. Создавалось даже такое впечатление, что и самого инсульта-то она как бы недостойна,позволяет себе слишком много, такие, как она, на это и прав-то не имеют. Говорят, что господин Мунк, услышав в середине дня про инсульт, сказал: гордым быть — глупым слыть. Племянник соседки нашел фрау Штробель на кухне, она лежала на полу, на голове зияла рана, видимо, она ударилась о край стола. Она лежала как одеревеневшая, в странной скрюченной позе, и неотрывно глядела на оконные занавески. Похоже, много часов, сказал племянник, потому что вся окаменела и не могла двигаться. В этом взгляде сосредоточилась ее воля к выживанию, заявил потом с уверенностью племянник, она вся сконцентрировалась на этих занавесках, дожидаясь, что кто-то ее найдет и тогда она выживет. Это была, конечно, всего лишь экстравагантная теория племянника (он славился подобными выспренними заявлениями). Врач во Фридберге считал, женщина находится в абсолютно деморализованном состоянии, и по его впечатлению, в ее теле нет даже малейших признаков воли к жизни. Но племянник соседки навязчиво распространял повсюду свою версию с занавесками, поскольку это была его собственная идея, и он был горд ею, так что потом еще принялись язвительно комментировать ее неотрывный взгляд, направленный на занавески, усматривая в этом крайне необычное и странное поведение старой женщины, ни сном ни духом не ведавшей об этих причудливых интерпретациях и никогда не дававшей повода ко всему тому, что про нее сейчас говорили. Можно было услышать даже такое, что старый Адомайт с самого начала, то есть с пятидесятых годов, когда выкинул сестру из дому, кое-что сотворил со Штробель,правда, дальше намеков дело не шло. Между Адомайтом и Штробель с самого начала была полная ясность, утверждали злые языки, но и в этом случае никто в детали не вдавался, все ограничивались одними лишь образными выражениями. Племянник соседки и здесь отличился, в течение всего утра он озвучивал все новые и новые инсинуации и намеки, распространяя недостоверную информацию, будь то услышанное им от кого-то лично или выдуманное им самим, и все ради придания себе особой важности. Все, кто в это утро собрался в конторе Вайнётера, понятия не имели о случившемся.
Значительная часть из фигурировавших до сих пор персон явилась к нотариусу, числу собравшихся подивился даже сам Вайнётер. Все они объявились там по самым разным причинам. Присутствие госпожи Жанет Адомайт в качестве сестры покойного было более чем естественным. Вся ее свита прибыла, конечно, вместе с нею, то есть Моры и господин Хальберштадт. Катя тоже появилась, хотя ее интерес объяснялся отнюдь не предстоящим оглашением завещания, а исключительно самим этим сборищем и особенно поведением ее бабушки. Фрау Новак тоже присутствовала, хотя ее перед этим подвергли обработке, уговаривая не светиться в конторе нотариуса, Сначала от нее скрывали назначенный час сбора, но когда она его все-таки выведала, то с утра пораньше, в шесть часов спозаранку, в зале, где завтракали постояльцы, госпожа Адомайт устроила ей грандиозный скандал. Почувствовав себя оскорбленной, фрау Новак разъярилась по-настоящему, так что объединенное семейство Адомайт — Мор, включая Хальберштадта, в большом расстройстве выпило по чашке утреннего кофе и затем в полном молчании отправилось к нотариусу, причем фрау Новак с триумфом уселась рядом с водителем и не уставала нахваливать свежий и здоровый воздух раннего утра. А у госпожи Адомайт разыгралась, конечно, по причине раннего вставания жуткая мигрень. Шоссау и Шустер тоже пришли в нотариат. Фрау Штробель, естественно, не было, и все ждали ее появления довольно долго, поскольку она была приглашена персонально. Священник Беккер тоже присутствовал, по никому не известным причинам он исходил из того, что это отвечает воле покойного. Хотя его, как и многих других, никто сюда не звал. В процессе сбора участников предстоящего мероприятия появился странным образом даже бургомистр. Это было связано с тем, что госпожа Адомайт по частной договоренности провела накануне несколько часов в ратуше, и бургомистр, очевидно сильно потрясенный появлением столь светской и, судя по всему, могущественной в финансовом отношении дамы, тут же пригласил ее на ужин с членами магистрата. В момент оглашения документа, составленного Адомайтом, бургомистр в основном держался вблизи госпожи Адомайт, похоже было, что он без памяти втюрился в эту дамочку, но не хотел, чтобы это заметили другие (почти сорок лет он состоял в браке с дочкой кровельщика из Остхайма). Помимо названных персон здесь присутствовали также господин Рудольф, господин Мунк и супружеская чета Мулат, Шоссау объяснял себе появление Рудольфа и Мунка главным образом их любопытством. Рудольф проявил тогда высокомерное презрение к умершему и просто хотел посмотреть, как это все будет выглядеть, когда такой тунеядец, как Адомайт, не плативший даже взносов в пенсионную кассу, передает что-то по наследству. Вероятно, предполагал Рудольф, речь пойдет о его долгах. Господин Мунк был здесь просто потому, что жадно ловил любую информацию, чтобы потом где-нибудь в разговоре в кругу собутыльников ввернуть хлесткое словечко. (Ради этого он встал сегодня в пять утра, потому что у него бывали по утрам проблемы со стулом, ему требовалось время для разгона, как говорила его жена, и он проводил его в клозете за чтением «Вестника Веттерау».) Что касается четы Мулат, то у Шоссау вообще не было никаких объяснений, что побудило их прийти сюда в такую рань, особого интереса к Адомайту они вроде никогда не проявляли. Все эти люди выстроились переддомом нотариуса около семи часов утра. Вайнётер смотрел на них сверху из окна с некоторым испугом, не веря глазам. Он тотчас же отдал своей экономке, которую специально вызвал на это утро, распоряжение внести в столовую дополнительно стулья, а обеденный стол сдвинуть к стене — официальное помещение его нотариальной конторы было слишком мало для такой толпы. Экономка сварила кофе и подала также минеральную воду, когда все ожидающие набились в комнату. Некоторые из них даже не поздоровались с нотариусом, впечатление было такое, что они пришли сюда как в театр. На их лицах явно было написано предвкушение спектакля. Дамы и господа, громко обратился к ним от задней двери Вайнётер, уверяю вас, здесь достаточно места, хватит всем. Но так как каждый, что совершенно понятно, хотел непременно сидеть рядом с кем-то из интересующих его лиц, возникла толчея. Шустер, Шоссау и Катя Мор стояли обескураженные, прижавшись к стене, и наблюдали за происходящим. Они так и останутся там стоять в течение ближайшего получаса.
Мы здесь все в полном составе, спросил Вайнётер. Более чем, с восторгом откликнулся господин Мулат и от радости хлопнул себя по ляжкам. Мунк: нет! Гайбель отсутствует. Чей-то голос: а он собирался прийти? (Голоса с разных сторон:) а кто такой этот Гайбель? Его сосед. А он что-нибудь получит? Здесь никто ничего не получит! Где ничего нет, там и получать нечего! Как нажито, так и прожито! Из нета ничего не выкроишь! в ответ каждый раз раздавались восторженные аплодисменты. На лицах супружеской четы Мулат отражалось глубокое удовлетворение, они пришли сюда не зря. Они тоже хлопали в ладоши. Прошу вас не отвлекаться, господа, сказал Вайнётер. У меня в руках явочный лист, я зачитаю фамилии. По рядам пронесся недовольный шум. Что еще за лист, послышались голоса. Откуда он взялся? А что, тем, кого не будет в списке, придется уйти? Вайнётер: некоторых лиц я пригласил и хотел бы теперь проверить, кто из них явился. Дамы и господа, прошу на несколько минут тишины. Никто не должен будет покидать помещение, остаться может любой (аплодисменты), я просто хочу выяснить, здесь ли те, кто обязательно должен быть тут. (Голоса:) ну, читайте тогда свой список! Господин Вайнётер принялся читать. Госпожу Жанет Адомайт я вижу среди присутствующих, приветствую вас, очень рад вас видеть, мы еще вчера удостоились этой чести. Госпожа Адомайт слегка склонила голову и любезно посмотрела на нотариуса. Госпожа Мор, племянница завещателя, тоже здесь. Господин Адомайт… Господина Адомайта нет, как я вижу. Но он собирался прийти, я вчера с ним разговаривал. Мунк: он наверняка еще в пути. Рудольф: на 455-й дороге пробка. Ну хорошо, сказал Вайнётер, тогда вам, вероятно, придется подождать, поскольку речь идет о сыне, и он, предположительно, не последняя фигура в этом деле. Мунк: да он все равно ничего не получит. Именно он и не получит! (Шум в столовой.) Вайнётер: прошу воздержаться от подобных замечаний, они неуместны. Рудольф: но, в конце концов, существует обязательная доля наследства. Вайнётер: это и ребенку известно. Но он не понимает, к чему весь этот разговор. Он лучше продолжит дальше по списку. Господин Шустер, доброе утро, господин Шоссау, также здесь. Фрау Штробель… Здесь ли фрау Штробель? (Голоса:) Штробель? А почему именно Штробель? Что ей здесь делать? Тут же все принялись бурно обсуждать, кто-то вскочил с места, начал размахивать руками, доказывая что-то своему противнику и давая разъяснения по поводу фрау Штробель. Только еще этого не хватало, чтобы и ей что-то досталось! Вдруг раздался звонок в дверь, все мгновенно утихли. Экономка открыла, и на пороге показалась группа вновь прибывших. Их было шесть или семь человек, возбужденно споривших друг с другом, среди них стояли Карл Рюль и Вилли Кун, последний с красным лицом, от него сильно разило пивным духом, здесь же находились фрау Рудольф и фрау Рор, жена владельца слесарной мастерской. Пришлось внести еще несколько стульев, священник Беккер, молча сидевший до того рядом с фрау Новак, задумчиво встал и присоединился к стоявшим у стены Шоссау и дочери Моров, с одной стороны, чтобы освободить место для других (его тут же заняла фрау Рор), с другой, очевидно, чтобы дистанцироваться тем самым от всего происходящего. Что, Штробель, тут же крикнула со своего места фрау Рор. Еще чего! Эта дармоедка! Она все делала с расчетом,в дальновидности ей не откажешь, та еще штучка, у таких всегда все с дальним прицелом! Выкрикивая это (впрочем, никто толком не понял, что скрывалось за словами «все делала с расчетом», хотя, по правде, это мало кого волновало), фрау Рор воинственно размахивала в воздухе сумочкой, словно собираясь кого-то убить. Все увиденное и услышанное пробудило в Шоссау ощущение, что собравшиеся с давних пор никак не могли дождаться подобного момента в конторе нотариуса. Вайнётеру пришлось повысить голос. Прошу всех сесть и соблюдать тишину, в противном случае мне придется немедленно прервать процедуру и выставить всех за дверь! Мгновенно воцарилась полная тишина. Я констатирую, сказал господин Вайнётер, фрау Штробель отсутствует. Не знает ли кто, почему? Все молча отрицательно покачали головой и пожали плечами. Священник Беккер, вы здесь, я вас уже видел и очень рад этому, поскольку пытался вчера препроводить вам приглашение, но, к сожалению, вы оказались недосягаемы по телефону. Вы были относительно близки с покойным господином Адомайтом. (По рядам опять пронесся шум.) Итак, с явочным листом покончено, подведем итоги: господин Адомайт-младший и фрау Штробель отсутствуют, сейчас, как вы можете видеть на часах, без малого половина восьмого, я предлагаю, мы ждем еще четверть часа и затем приступаем к делу. С этими словами Вайнётер покинул помещение. Все поднялись со своих мест. Они были не в состоянии понять, зачем это промедление. Кто-то сказал, мы, причем все, пришли вовремя, так почему мы должны кого-то ждать? (Другой голос:) мы ждем Штробель. (Всеобщее возмущение:) Штробель? С какой это стати именно ее? Какое ей дело до всего этого? Некоторые же из присутствующих откровенно развлекались происходящим, их настроение с каждой минутой улучшалось. Им доставляло истинное удовольствие, что все вынуждены были ждать именно эту презираемую собравшимся обществом особу Штробель, что придавало спектаклю особый колорит. Все оживленно дискутировали друг с другом, закуривали кто сигареты, кто сигары. Никто даже не заметил, как в дверь снова позвонили, и на сей раз среди остальных появился собственной персоной бургомистр, тут же присоединившийся к госпоже Адомайт и осведомившийся, в чем причина общего волнения. Госпожа Адомайт: ждут фрау Штробель. Бургомистр: кто такая? Госпожа Адомайт: речь идет о домработнице, Эльзе Штробель, проживающей по Фауэрбахер-штрассе. Фауэрбахер-штрассе, двести двадцать, тут же выдал справку Хальберштадт. Ах, вот как, сказал бургомистр. И почему все ждут эту фрау Штробель? Об этом вам лучше спросить у нотариуса, крикнул полупьяный Вилли Кун. Бургомистр: да… но он, право, не понимает. Кун: ай, да все из-за наследства. Глядишь, ей что-нибудь да достанется, а ее все нету и нету. И может получиться большой курьез. Бургомистр: да, это правда. Что-нибудь уже известно? Завещание вскрыли? Вилли Кун: нет. Оно лежит… он точно знает… В запечатанном почтовом конверте, заклеенном самим Адомайтом, там наверху, заперто в комнате в письменном столе, нотариус еще не брал его в руки и, скорее всего, именно сейчас достает его оттуда. Стандартный почтовый конверт форматом DIN A 5. Он все точно про это знает. Даже знает, что лежит внутри. Ах, произнесла госпожа Адомайт с большим удивлением, как это вам удалось все разузнать? И Карл Рюль тоже с не меньшим удивлением поглядел на своего спутника. Как я это узнал, весело спросил Вилли Кун и окинул всех стоявших вокруг глазами, полными азартного блеска. Ха, как мне удалось разузнать, да это проще простого… мне всегда, все удается узнать, потому что… Неожиданно он вперил глаза в пол и задумался. Мне удается все узнать, потому что… потому что я кое-что в этом смыслю. Что именно, спросил Рюль. Соображать надо, думать, а я это могу, а то как же! Вы ведь тоже сюда заявились, потому что соображаете, что к чему! Все, кто слышал эту тираду, тут же отвернулись от пьяного. Вновь раздался звонок. В дверях появился сын покойного. Люди немного расступились, чтобы дать ему войти. Сын пришел, послышались голоса: посадите его на первый ряд! Теперь можно начинать. Но фрау Штробель все еще нет. Ну и что? Мы больше не будем ее ждать, да и четверть часа уже давно прошло. Что тут случилось, спросил сын, которому понадобилось какое-то время, чтобы сориентироваться и оценить настроение собравшихся. Фрау Рор: видите ли, мы должны дожидаться фрау Штробель. Ее пригласили, а она не пришла. Сын: но если уважаемой Штробель все еще нет, ей надо просто позвонить. Все удивленно посмотрели друг на друга. А ведь действительно. Надо позвонить. Где тут телефон? в этот момент открылась дверь, ведущая из конторы, и показался нотариус Вайнётер. Дамы и господа, сказал господин Вайнётер, в этом нет никакой необходимости. Я уже звонил туда десять минут назад, но к телефону никто не подошел. И поскольку путь от Фауэрбахер-штрассе до моего офиса занимает меньше десяти минут, приходится исключить тот вариант, что дама находится в пути, тем более что я высылал ей навстречу, до угла этой улицы, свою экономку. К сожалению, нам придется зафиксировать отсутствие фрау Штробель. (Опять раздались голоса:) ну, наконец-то! (Еще чей-то возглас:) пусть катится куда подальше! (Общий смех.) Чтоб ее удар хватил! (Бурное веселье.)
С испугом на лице и печатью стыда нотариус взглянул на священника, по-прежнему стоявшего в углу и безмолвно взиравшего на свою паству. Священник осыпал себя в этот момент упреками, что своими словами, обращенными к молящимся во время литургии, подогрел тогда истеричное настроение относительно усопшего. Все это представление здесь, у нотариуса, воспринималось им теперь как запоздалая демонстрация того, на чем настаивал всю свою жизнь Адомайт, критически отзываясь о его пастве из Нижнего Флорштадта. Тихо, крикнул Вайнётер, он просит полной тишины и настоятельно требует от всех присутствующих занять свои места. Опять возникла толкотня, но тем не менее для сына и его жены передние места оставили свободными. В результате все разместились следующим образом: в первом ряду с самого края сидел господин Хальберштадт и очень внимательно изучал нотариуса. Рядом с ним сидела фрау Новак и с презрением глядела на присутствующих. По правую руку от нее занимала место фрау Рор, красная от напряжения, как спортсменка на старте. Рядом с ней, печальный и погруженный в себя, сидел сын умершего, казалось, он вообще ничего не понимает и не в состоянии даже уяснить, как такое может быть, что его отец мертв, и что это, собственно, значит, и как нужно теперь себя вести. Его жена смотрела совсем в другую сторону. Рядом с ними восседал господин Мор, все еще в дурном расположении духа из-за случившегося спора, но делавший заметные усилия, чтобы не подавать виду. Он перекинул ногу на ногу, скрестил руки и все время следил за своей позой, чтобы выглядеть импозантно. Госпожа Жанет Адомайт сидела рядом с ним, вся в черном, с маленькой шляпкой на голове и небольшой черной вуалью. Ее взгляд, обращенный на нотариуса и иже с ним, был сама любезность. На крайнем стуле в этом ряду разместилась фрау Мор. Все менее важные участники сегодняшнего действа располагались позади них, разбившись на разные группки, и всё никак не могли успокоиться. Я перехожу теперь к вышеозначенному документу, сказал Вайнётер. Этот документ, чтобы выразиться покороче, попал в мои руки при следующих обстоятельствах. Умерший вручил мне его лично в начале прошлой недели (полные заинтересованности возгласы удивления пронеслись по задним рядам, хотя для этого никакого повода не было), притом в запечатанном виде, снабдив его указанием, что я должен вскрыть этот конверт и прочитать написанное вслух, непременно доведя его содержание до сведения общественности, что означает, я обязан выступить сейчас публично, хотя господин Адомайт, возможно, думал только о некоторых своих немногочисленных родственниках… но теперь это уже все равно. Тишина, пожалуйста! Дамы и господа, прошу соблюдать некоторое время полную тишину! Вилли Кун встал и громко заявил, нотариус должен наконец вскрыть конверт и прочитать, что там написано. Вот именно, сказала фрау Рор, именно так, она все время говорит об этом. Вайнётер: нет, сначала я должен был сообщить присутствующим, что это за послание и как оно оказалось у меня, поскольку, например, господин Адомайт, сын умершего, вообще ничего не знал об этом послании, а как раз именно он имеет полное право знать заранее все, что касается этого документа и связанных с ним обстоятельств. (Упомянутый взглянул на присутствующих весьма неуверенно.) Назначенный для вскрытия конверта час, в который мы все здесь собрались, объясняется тем, что господин Адомайт дал мне указание вскрыть его послание, какие бы на то ни были причины, на второй день после его похорон в семь часов утра и зачитать его вслух. Фрау Рудольф: но, между прочим, уже без четверти восемь. (Шум по рядам.) Вайнётер сделал на мгновение глубокомысленное лицо и объявил: я вскрываю конверт. Наступила гробовая тишина. Господин Вайнётер взял в руки нож для разрезания бумаги, проткнул им конверт и вспорол его. Из конверта он вынул сложенный вдвойне листок бумаги в клеточку. Вайнётер сначала рассмотрел его, потом развернул, запись была сделана только на одной половинке листа. От руки, сказал он. Рукой написано, ага, ясно, тотчас же разнеслось эхом по рядам. Вайнётер прочитал вслух следующее. Дата: 19 мая, то есть последняя суббота. Себастьян Адомайт, Нижний Церковный переулок, Нижний Флорштадт, последняя воля… Хм, видите, это все-таки завещание, воскликнул кто-то. В комнате опять стало шумно. В задних рядах убеждали друг друга, что речь действительно идет о завещании. И только после этого снова воцарилась тишина. Текст длинный, спросил Хальберштадт. Вайнётер посмотрел на него: нет… с чего бы?… здесь всего одна фраза. И эта информация тут же шепотом передалась от соседа к соседу, кое-кто был сильно разочарован по поводу того, что послание, по-видимому, не содержало никаких оскорблений, отъявленных проклятий или других выражений враждебности, одним словом, никакой сенсации, ради чего многие и прибыли сюда в такую рань. Что, всего одна фраза? И столько шуму из-за одной фразы? Да не может такого быть, всплеснула руками фрау Рор, чтобы там стояла всего одна фраза! Вайнётер молча направил на нее свой взгляд, потом посмотрел па текст и прочел следующее: Завещаю в случае моей смерти дом по Нижнему Церковному переулку, 15, вместе со всем имуществом моему сыну. За исключением: платежи, связанные с икс-контрактом(далее шло обозначение роли нотариуса и его функции), на которые я до сих пор не предъявлял притязаний, завещаю, включая все проценты, в том числе и сложные, моей экономке госпоже Эльзе Штробель, проживающей по улице Фауэрбахер-штрассе, 220, Нижний Флорштадт.Как, простите? Это все-таки две фразы! И как прикажете это понимать? Непонятно, мы не понимаем! Вайнётер: в самом деле'две фразы, но это совершенно безразлично… И пока все шумно обсуждали, что все это значит, притом, что первую фразу поняли, естественно, все, а вторую, судя по ситуации, не понял никто, госпожа Адомайт резко встала. Она была белой как мел. Это подло, проговорила она, заикаясь… подло! Он не мог так с ней поступить. Он ведь никогда не претендовал на эти платежи! Она внезапно замолчала и взглянула на Хальберштадта. Тот только передернул плечами. Сделать ничего нельзя, сказал он. В ответ госпожа Адомайт тут же покинула помещение.