Духовка Сильвии Плат. Культ

Рей Юстис

– Я отправил тебе дело Стэнтона, – его тон резко меняется: деловой, важный, безапелляционный. Босс в здании. Меня это устраивает. – Он хочет, чтобы вопрос решился как можно скорее, поэтому мы договорились о встрече на завтра. Надо, чтобы ты тоже присутствовала. Изучи материалы – нам не помешает твой взгляд.

– Стэнтон? Тот сальный лысый мужик?

– Этот сальный лысый мужик не лучший человек на свете, но он знакомый моего брата, я не могу отказаться.

– Хорошо, мистер Ричардс. Поможем очередному мерзавцу избежать наказания.

«Это работа. Это моя работа», – повторяю про себя, как мантру, растягивая рот в улыбке.

– До завтра, Филл. – Я открываю дверцу машины, вешая ремешок сумочки на плечо.

– До свидания, Флоренс.

Семеню

на шпильках к подъезду, новые туфли натерли мозоль на пятке. Обернувшись у двери, машу Филлу, чтобы сгладить неловкость, и он отвечает тем же, словно папа, провожающий дочь в школу, и я люблю его – как отца, как брата, которого у меня никогда не было и о котором я не просила, – надеюсь, он не решил, будто я смущена его вниманием. Я не смущена – я напугана.

В университете я ни с кем не встречалась – едва хватало времени на сон. После выпуска с головой окунулась в работу. Когда напряжение текло из ушей тонкой струйкой, я позволяла себе встречи на одну ночь. Но только на одну, только в определенные дни и только на моих условиях. Никаких имен, пустых обещаний, задушевных разговоров. Больше я не позволяю себе и этого. Попытки мужчин привлечь мое внимание до крайности бесят и заканчиваются крахом. Если я хоть на минуту даю слабину, они пытаются забраться под броню, найти в ней трещины, обнажить душу, залезть под кожу, а я не намерена никого впускать – там и так достаточно тесно.

Нажимаю на кнопку и выдыхаю, когда слышу приглушенное дребезжание лифта, собирающегося с рывком остановиться. Еще минута – и я дома. По меркам Нью-Йорка квартирка небольшая и скромная, по моим же – уютная берлога, к которой за последние два года я знатно привыкла. Привыкла к высоким потолкам, стенам из красного кирпича, темной мебели, к отсутствию картин, точнее, к их расположению: на полу, изображением к стене – заранее ограждаю себя от того, что может в них привидеться, если охватит сонный паралич. Я привыкла к скрипу половиц и холодильнику, у которого через раз закрывается дверца, даже к окнам в гостиной, выходящим на север, из-за чего в квартире постоянно темно. Я привыкла…

Последние три года я работала как проклятая. Сначала в фирме попроще, где приходилось надрывать задницу, чтобы вырвать дела поинтереснее и посолиднее. Позже – в Нью-Йорке. Первые шесть месяцев после университета я пахала без выходных и перерывов, потеряла пятнадцать фунтов [10] и половину волос, а вместо них приобрела обсессивно-компульсивное расстройство, панические атаки и паранойю, но выиграла больше дел, чем мои старшие коллеги за все годы адвокатской практики. В Нью-Йорке жизнь начала налаживаться. Филл верит в работу, настроенную на качество, а не на количество, и в то, что работники могут приносить деньги, только когда у них все в порядке со здоровьем и психикой, поэтому включает в страховку обязательные медосмотры и походы к психологу.

10

6,8 кг.

Но даже в «Ричардс & Спенсер» я работаю по двенадцать часов в сутки – привыкла много работать, мне это нужно – застой губителен. Филлу не нравится, когда я загоняю себя, но он уважает меня, потому что в этом мы похожи: два циника-трудоголика, которые понимают слишком много о мире, чтобы позволить себе передышку. Да, я кручусь как белка в колесе, но так было всегда, однако теперь я знаю, ради чего страдаю. Я красивая, почти двадцатипятилетняя женщина с престижной работой, приличной зарплатой и регулярным циклом. У меня все в порядке… на первый взгляд в порядке.

Скидываю туфли в гостиной, прошу Сири включить музыку – она выбирает Лесли Гор «Я не твоя собственность» – и плетусь на кухню. Мозоли на пятке и большом пальце пощипывают и пульсируют. Уверена, туфли придумал какой-то бесноватый ученый, целью которого было искалечить ноги женщин – иной цели я не вижу, однако каждый день надеваю туфли

на каблуках и юбку-карандаш, чтобы не выделяться. На ходу выпускаю шпильки из волос, и корни отвечают благодарной болью. Открываю дверцу холодильника – содержимое боковой полки отзывается звонким лязгом. Никаких вин и шампанского – пусть их оставят себе павлины из «Плазы», но помимо этого у меня есть все: виски, ром, джин, текила, водка, абсент, бренди. Говорю же, у меня все в порядке. Именно поэтому пятничный вечер я проведу в компании алкоголя с высоким процентом содержания спирта, а не с мужчиной, который проявляет ко мне неподдельный интерес.

Откручиваю крышку с бутылки водки и наливаю в стакан, слушая приятное бульканье.

Говорят, пить в одиночестве – первый признак алкоголизма.

Но я не алкоголик.

Второй – отрицать свой алкоголизм.

Порой я смотрю на себя со стороны и становлюсь себе противна. До зуда, до тошноты. Выдернуть бы себя из себя. И поместить внутрь что-то новое. Удобоваримое и простое. Наверное, это третий признак, но о нем я никогда не слышала.

Когда я начинала адвокатскую практику, после ночи за очередным делом я выпивала немного водки или виски вместо теплого молока, чтобы поскорее уснуть и провалиться в бездну, где нет ни бумаг, ни прокуроров, ни свидетелей, ни судей. С тех пор так и повелось… Забвение помогает сохранить здравый рассудок и стать той, кем должна быть. Начинающие адвокаты – пушечное мясо: клиенты, прокуроры, судьи – все видят молоко, не обсохшее у них на губах. Если не получится избавиться от этого на первых порах – тебе конец. Публичные выступления, встречи с клиентами, грязные подробности чужой жизни похоронят все, над чем ты работал столько лет. Мой секрет в том, что я ничего не боюсь и поэтому всегда выигрываю – мне нечего терять. Внутри я мертва.

Раньше Сид приходил ко мне в снах, но в последний раз это было так давно, что уже не вспомнить. Вместе с ним я погружалась в другой мир, оживала. Просыпаясь, окуналась в реальность, а потом снова впадала в забытье. Сид помогал мне справляться, но я больше не вижу его ни в снах, ни в толпе – только в воспоминаниях, которые потускнели и померкли, как бы сильно я ни старалась их удержать. Думаю, он ушел намеренно. Я тоже не захотела бы видеть себя настоящую.

Сид верил, что я стану хорошим человеком, что буду защищать униженных и обездоленных, тех, у кого нет таланта к четкому построению сложных предложений. Я сама верила, что изменю этот жестокий, несправедливый, грязный, черствый мир – духовку Сильвии Плат. В восемнадцать это казалось реальным. Но рано или поздно иллюзии терпят крах. Мои потерпели. Розовые очки разбились стеклами внутрь. Защищая бедных, не оплатишь счета, не заполнишь холодильник выпивкой и не купишь туфли на каблуках, чтобы не выделяться среди коллег, поэтому я работаю с теми, у кого карманы полны франклинами [11] , – заключаю сделку с совестью. Я не спрашиваю, виноваты ли они. Так или иначе я обязана их защищать. Лучше не знать.

11

Бенджамин Франклин изображен на стодолларовой банкноте США.

Работа адвокатом превратила меня в человека без совести. Я своего рода священник, день за днем провожу исповеди, выдаю индульгенции – прощаю людей за деньги. Я обеляю их, использую мозги и подвешенный язык, чтобы представить информацию в том свете, в котором нужно мне и моему клиенту. Я не стремлюсь к геройству. Я не могу себе этого позволить. Я не герой, Сид. У тебя всегда была слишком светлая голова и слишком большое сердце. Но у меня их нет. Я безжалостна. Ненавижу ли я себя за это? Да. Продолжу ли я это делать? Да. Ради Молли, которой я обеспечу лучшую жизнь. Она все, что у меня осталось. Она – мое все. Ты знаешь это.