Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа
Шрифт:
От наволочки пахло приятно. Почти как дома. И совсем не так, как пахло от чужих простыней в чужих квартирах. И сама простынь – гладкая, на ней приятно лежать. Или… не только лежать. Интересно, на этой простыне Дуня со своим Илюшей тоже не только спали? Да наверняка. И все-таки любопытно, почему они живут врозь? Когда такое показное «целую-скучаю-мимими»? А, провалитесь вы оба! Со своими общими простынями, зубными щетками и бритвенными станками. Будто есть Ивану до этого хоть какое-то дело. Тобольцев сердито взбил кулаком подушку, словно наказывая ее за что-то. И – наверное, это помогло. Через минуту уже
Проснулся он рано и сам. Неудивительно в целом. Во сколько он вчера спать лег? Часов в десять? Тобольцев не смог вспомнить, когда в последний раз ложился в такую рань. Иван был типичной «совой». Но сейчас «сова» проснулась ни свет ни заря. Запястье к глазам. Восемь утра, неслыханное дело. Иван потянулся и констатировал удивительный факт: он выспался. И жрать хочет смертельно. Но это-то как раз неудивительно.
Десять минут на утренние гигиенические процедуры. Без зазрения совести, как и накануне, воспользовался зубной пастой – щетка имелась в рюкзаке своя. В путешествии Иван вообще понял, что без презервативов – читай, без секса – он прожить в долгой дороге может. А с нечищеными зубами – нет. Спасибо, мамочка.
Из спальни не доносилось ни звука – как и вчера вечером. Ой, да и ладно. Тобольцев самостоятельный и не гордый. И сам себе завтрак сделает. И даже тебе, Дунечка. Ты бутерброды ешь? Тобольцев с утра мог съесть все. И вообще, человек, испивший хоть раз в жизни смесь свежесцеженного овечьего молока напополам со свежесцеженной же и овечьей же кровью из тыквенного сосуда, не может уже быть привередлив в еде. Так, где там у нас ножи?
В окно ярко светило солнце, Иван прихлебывал из чашки кофе с молоком. Предпочитал обычно черный, но сейчас так хотелось кофе, а ждать, пока остынет, – ну никак, поэтому остудил слегка молоком. Прихлебывал, жмурясь на солнце, и резал колбасу. И собственный палец.
– Твою налево! – от неожиданности кофе щедро плеснул на многострадальные джинсы. Указательный палец тут же щедро засочился кровью. Обильно так. Уже с пяток капель на чистой поверхности кухонного стола.
– Придурок криворукий! – обозвал себя Иван и сунул палец в рот. Вот вам и молоко с кровью. И еще кофе в довесок. Спустя минуту вытащил палец изо рта. Кровоточит так же сильно. Нет, все-таки надо бинтовать.
У двери в спальню призадумался ненадолго. А потом свободной рукой – три быстрых, три с паузами, три быстрых.
– Mayday, mayday!
Своим английским Иван по праву гордился. Выдрессировали в школе, и богатая разговорная практика. Но за дверью его не поняли. Или не услышали.
– Кушать подано! – Иван повысил голос. – Садитесь жрать, пожалуйста.
Только тут он сообразил, что говорит невнятно. Из-за засунутого за щеку кровоточащего указательного. Вынул палец изо рта.
– Дульсинея, вставай! Твой Дон Кихот себе палец отрезал.
Дверь наконец-то открылась, явив сонную хозяйку квартиры. Аккуратно уложенные еще вчера темные волосы в беспорядке покрывали плечи. Плечи, которые обтягивала тонкая голубая ткань. И такого же точно цвета виднелось кружево в вырезе… Чего? Ночнушки? Нет, ночнушка была у бабули – такая теплая, фланелевая, белая в зеленый горошек, до пола. На Дуне была надета явно не ночнушка. И не халат – халат был у матери Ивана. Махровый, уютный, в желто-бежевую
– Что случилось? – деликатно прикрыв рот после зевка, спросила Дуня, прервав размышлятельные филологические штудии Ивана.
Тобольцев мысленно встряхнул себя и сунул царице под нос окровавленный палец.
– Вот! Производственная травма!
И не соврал, между прочим. Указательный палец – для фотографа кормилец и отец родной.
Дуня пару секунд разглядывала предъявленное – видимо, еще не до конца проснулась. Потом кивнула.
– Ясно, – обогнула Ивана и двинулась в ванную. – Иди за мной.
Что оставалось делать? Пошел. В ванной Дульсинея включила воду и со словами: «Держи, я сейчас», – сунула руку Тобольцева под струю. Вода оказалась ледяной, и, кроме этого, в порезе начало покалывать.
– Щиплет!
– Потерпишь, – отрезала Дуня и вышла, оставив после себя едва уловимый аромат – аромат теплой, сонной, только что поднятой с постели женщины. Тобольцев тряхнул головой и брызнул себе в лицо из-под крана. Плохо он сегодня умылся, факт. Всякая чушь в голову лезет.
Тем временем вернулась царица с полным набором для оказания первой и неотложной помощи пострадавшим указательным пальцам. Действия ее были точными и уверенными – промокнула рану куском бинта, легко прижала.
– С кем сражался, идальго? – поинтересовалась Дульсинея, пока распаковывала пластырь.
Иван не смог сдержать усмешку.
– Хотел бы сказать, что с драконом, но – увы. С колбасой! – а потом снова. В который раз. Не смог удержаться. – А ты мне подуешь? На вавку?
– Кто бы мог подумать, что рыцарей так легко победить, – после паузы пробормотала Дуня, держа пластырь. – И кто бы мог подумать, что рыцарям необходимо подуть на боевые раны.
Она аккуратно и сосредоточенно заклеила порез, а потом еще пригладила концы пластыря, чтобы плотнее прилипли к коже. Иван на все это смотрел, словно ничего интереснее в жизни не видел.
– Ну все, Дон Кихот, ты спасен.
Она подняла голову. И оказалось, что они стоят очень-очень близко друг к другу. Так близко, что видно, что у нее на носу и щеках веснушки. Наверное, она их маскировала – кремом там или пудрой. А сейчас они видны как на ладони. Мелкие. Она несколько раз моргнула, будто растерянно. Ресницы и брови у царицы безо всякой косметики темные и густые. И она вся другая сегодня утром. Не безупречная леди с красным маникюром и на красном спорткаре. А почти девочка – растрепанная, с веснушками и в этом, с кружевами… пеньюаре.
– А со сколькими рыцарями тебе приходилось встречаться раньше, Дульсинея? – срочно надо разрушить это растерянное молчание. Но голос упорно сбивался на шепот. – У тебя веснушки. Надо же. А я вчера не заметил… Дуня.
Она не ответила. Только взгляда не отводила. Молчание вот-вот грозило переплавиться во что-то иное. Оно просто не могло больше вот так длиться.
А потом вдруг кто-то за стеной включил дрель, и Дуня вздрогнула. Иван, впрочем, тоже. А Дуня опустила голову и стала деловито собирать со стиральной машинки разложенные бинты и упаковку пластыря.