Думай, что говоришь
Шрифт:
Рука была в липкой крови. Он приблизил её к глазам… понюхал… — Конечно, это была не кровь, а клюквенный сок: заряд дроби вошёл сбоку в рюкзак с клюквой у него на спине. С близкого расстояния дробь не разлетелась, и ни одна дробина даже не поцарапала ему кожи. А мужик ушёл…
Георгий Владимирович сел и осмотрел рюкзак. Развязал его. — «Обидно!» — сказал он. В термосе болталась куча осколков: дробь прошла сквозь металлический футляр и разнесла колбу…
И ещё пропал перочинный нож. Наверное,
Эта история, много лет назад поведанная мне Георгием Владимировичем, беспокоила меня. Хотелось записать её в виде рассказа, но какая-то присутствующая в ней неуловимая странность мешала мне, словно соринка в глазу. Георгия Владимировича уже не было в живых, чтобы объяснить и убрать это раздражение, да я, пожалуй, и не сформулировал бы вопроса. Я пребывал в состоянии, которое призраки этой истории обозначили бы словом « надвоясях». Но дело в том, что они-то как раз и не могли так выразиться, ибо нежить может отнюдь не всё, что может живой человек. Так её, значит, и опознать можно по этим ограничениям, то есть по этой скованности, искусственности, будь то в поведении или в речи.
Недавно мне в руки попало одно издание, и, рассматривая его, перелистывая и думая о другом, я внезапно всё понял. Всё встало на свои места. Это был «Словарь русских народных говоров», который выпускается Институтом русского языка с 1965 года и к настоящему времени достиг только середины буквы П (двадцать восьмой том). Тогда я взял последний том на К и посмотрел… Так и есть: он вышел в 79-м, то есть именно в том году, когда случилась эта история. Вот, значит, в чём фокус: просто слов дальше чем на К в то время ещё не… как бы это сказать? — ну, не существовало, что ли, в некотором смысле!
И тогда я сел и уже без малейшего затруднения, наоборот: с замечательным облегчением — быстро написал этот рассказ.
Silentium
Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались. Они стали, ругаясь, снимать остальное. Хватились — топора нет, поправить ось нечем.
— Просвирник давеча брал топор.
— Так чего ж ты не напомнил?
— Сам позабыл.
— Ах ты, Господи, вот искушение!
Шли мимо бабы-молодухи с базара.
— Бабоньки, у вас топорика нет, часом?
— Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.
— Не тяжело нести? Могём полегчить.
— А мы налегке.
— Ну так потяжелить?
— Ха-ха-ха! на хера ты годишься! Стриженый, поди?
— А хоть бы и стриженый! Ты вперёд погляди, а после посмеёмся.
—
Федька ещё что-то едрёней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.
Потом с опушки показался странник.
Мишка, хоть и выпил пива много, а про дело не забыл.
— Эй, человек божий, есть топор?
Странник остановился возле телеги. Тускло, скромно он взглянул на баб с чернецами.
— Топор, — сказал он.
Мишка не понял.
— Ось, вишь, сломалась, надо новую.
— Новую.
— Ну так я и говорю: топор у тебя есть?
— Есть.
— Давай.
— Давай, — сказал странник, не сдвигаясь с места.
Мишка с пригорка соскочил к нему. Федька тоже поднялся.
— Давай, где он у тебя?
— У тебя, — сказал странник так прямо Мишке в глаза, что тот поёжился — да и оглянулся вдруг позади себя. Но там была только песчаная колея.
— Что у меня? — растерялся Мишка.
— У меня, — сказал странник, всё не сводя с него глаз.
Мишку передёрнуло.
— Ты это что, дядя, шутки взялся шутить? — попёр он грозно.
— Шутить, — сказал странник.
— Шутить? А в рыло?
— В рыло.
— Ну так на! — крикнул Мишка и отвесил ему по уху. Странник откачнулся назад, но стоял, и руки даже не приподнял заслониться. Только повторил: «на» — тем же ровным, без выражения, голосом.
Федька, топтавшийся рядом, расхохотался. Тогда и Мишку отпустил страх.
— Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!
— Да он убогий! — закричали бабы, с опозданием вспомнив. — Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.
— Убогий! Понимает же он, однако… — заворчал Мишка. — Ведь не дурачок же — как смотрит… Чего, дядя, смотришь?
— Смотришь.
— То-то, «смотришь»… Напугал ты меня…
— Меня…
— Ох, искушение, что ты будешь делать, — оборотился Мишка к Федьке, — слушай, дай ему копейку, пусть идёт.
Федька полез в карман.
— На, человек божий, уж извиняй нас…
— Нас.
— Иди с Богом.
— С Богом, — сказал странник и продолжал стоять.
— Зря мы тебя…
— Тебя.
— А, надоел. — Федька махнул рукой и двинулся назад к бабам.
Мишка ещё помялся и сам, как-то съёжившись и неловко отвернувшись от странника, потащился туда же.
А тот всё стоял на дороге, будто охранял сваленные с телеги кочаны.
Беззаботная пирушка поломалась. Молодухи поджались, вытянули лица и, переждав малое время, завязали свои мешки и отправились. Потом и Мишка не смог долее усидеть — пошёл в деревню звать кого-нибудь на подмогу.