Думки. Апокалипсическая поэма. Том первый
Шрифт:
– Куда ты, Витя, намылился?
Или:
– Куда ты, Витя, собрался?
Или просто:
– Куда?
А Витя закатывает свои глаза и важно так:
– В одно местечко! – разворачивается, хлопает себя по боками и неспешно ушагивает в то самое «одно местечко».
Ну вот кто так делает? – никто так не делает кроме Вити! У него, у Вити, что, запор чтоли случится, если он не сообщит всем и каждому куда именно он пошел?!
А еще Витя любит портить воздух вокруг себя и делает это часто, и громко, и поэтому
И от этого всего, и от многого другого и в том же роде, Витю как-то по-особенному жалко, а вместе с тем и как-то по-особенному стыдно за него. И за Витю стыдно, и за себя тоже стыдно, что за Витю стыдно. Совершенно невозможный мальчик!
Но пока о Вите – тоже ладно, еще успею и другие прочие подробности о нем порассказать, не забуду если.
Ближе к вечеру того же дня, когда я встретил всех, обо мне вспомнил тот лилипутик, капеллан.
Капеллан появился на пороге кинозала да там и закаменел сапогами в землю упершись. А в руках, а под боком – что это у него? Разве таз, обычный алюминиевый таз?
Он постоял так целую минуту, весь закаменевший и только глазами своими, колоколами своими набат бьет: из стороны в сторону глаза у него, колокола, ходят, с мальчика на мальчика, с предмета на предмет, сползают на сцену по обкрoмскам краснобархотного занавеса да по сцене бьют из кулисы в кулису; и ни на что эти глаза, колокола эти не могут посмотреть вдруг и сразу, все им надо, глазам его, колоколам его пораскачаться сначала, пораззвониться. И вдруг стихло – его взгляд остановился и остановился он опять на мне, остановился и засверлил, натурально как сверлом засверлил.
Капеллан ступил внутрь через порог, поставил аллюминевый тазик на косенькую табуреточку, подошел и встал ко мне вплотную, задрал одну только бровь да как тыкнет мне пальцем прямо под мое недопроглоченное яблоко, под шею, туда, где две косточки срастаются и получается ямочка:
– Где галстук? – спросил он, а бровью еще сильней.
– Какой галстук? – не понял я.
– Он еще не вступал, – услышал я спиной тоненький голос того рыженького шкетёнка, Фенька.
– Отставить не вступал! – рявкнул капеллан и на лицо мне посыпались его слюни.
Я подумал, что это, наверное, некультурно будет стереть рукавом его слюни прямо сейчас, прямо перед ним, поэтому и стою обплеванный, ничего не понимаю и на всякий случай молчу.
– Ну что, оглашенный? – поинтересовался капеллан. – Вступать будем?
Я ничего не понял, ни про оглашенного, ни про вступать.
– Какой? – спросил я. – Куда вступать?
Первый вопрос капеллан проигнорировал.
– В ряды! – снова рявкнул капеллан и снова целая россыпь его слюней мне на лицо.
– Можно, – согласился я просто для того, чтоб не уточнять насчет «рядов» и не получить новую порцию его слюней.
А капеллан на это мое «можно» как надует грудь, я подумал что он
– Строй-ся!
Мальчики тут же зашевелились, забегали. Кажется всё сумятица какая-то и куча-мала, но не прошло и минуты, а мальчики выстроились в ровный треугольник носом на капеллана – значит выучено это у них так: всего лишь пару раз кто-то налетел на кого-то и разок кто-то с кем-то звонко стукнулся лбами.
Капеллан сходил к табуреточке и вернулся с алюминиевым тазиком в руках. А там, а в тазике – картофельные клубни, целый тазик этих картофельных клубней, еще с паром, черные, обгорелые как из костра клубни – пахнут! Я подумал вдруг это мне, или всем нам, но это не мне и не всем нам. Капеллан отставил тазик на пол, стал между мной и мальчиками. Все сделалось вдруг каким-то торжественным, даже света будто стало меньше, будто кто керосиновые лампы прикрутил.
– Я торжественно клянусь! – выстрелил капеллан прямо мне в лицо и стоит, на меня уставился, бровь задирает.
Я ему в ответ тоже бровью телеграфирую – что тут скажешь?
– Я торжественно клянусь! – повторил капеллан чуть-чуть растягивая слова и тут я вдруг понял, что он хочет, чтоб я повторял за ним, но только я начал, как он перебил меня.
– Я… – начал я.
– Яторжественноклянусь! – перебил меня капеллан скороговоркой.
– …торжественно клянусь, – докончил я.
Капеллану такая заминка не понравилась, бровь его сдвинулась еще на этаж выше. Пришлось повторить. Медленно, будто он обращается к самому распоследнему на всем белом свете тупице, отделяя каждое, капеллан произнес три слова, а я, выдержав чуточку, повторил эти слова за ним. Вроде у нас получилось – капеллан легонечко кивнул нижней челюстью куда-то в сторону:
– Перед лицом своих товарищей! – все также медленно проговорил капеллан.
– Перед лицом своих товарищей, – как и он, выделяя слога и ставя как бы на каждом ударение, повторил я.
Капеллан опять кивнул нижней челюстью – дело пошло лаже.
– Раз: не курить! – в одно слово выпалил капеллан, я аж вздрогнул.
– Я не курю, – сообщил я капеллану.
– Все равно клянись! – рявкнул капеллан.
Я не стал возражать:
– Честное слово, – сказал я.
Капеллан кивнул челюстью.
– Два: клянусь не срамословить!
– Чего? – не понял я.
Капеллан собирался было снова кивнуть нижней челюстью, но не успел, челюсть у него отошла вниз да там и осталась.
– Два: не срамословить! – повторил капеллан вдруг как-то устало. – Клянись!
– Честное слово, – согласился я.
– И три: не колобродить!
Тут уж я и переспрашивать не стал:
– Чес-слово! – только и сказал я.
– Ура! – завопил капеллан.
– У-ра! У-ра! У-ра! – завопили мальчики за ним.