Дунайские ночи
Шрифт:
Хозяин шалаша мотнул бородой, указал на огромный валун, торчащий на распаханном склоне Соняшной.
— Садись и рассказывай, кто ты, откуда и по какой нужде забрел сюда.
— Вот так сразу, залпом я тебе и выложу: кто да что, да как. Не на такого напал. Хочу поговорить с толком, с расстановкой, вроде как бы вприкуску. — Дунай Иванович сдобрил свои слова непринужденным смешком.
Старик не ответил весельем на веселье.
— Извиняй, земляк, не имею охоты для таких разговоров.
— Вот,
Старик выпрямился, как бы стал выше, стройнее и моложе: тусклые глаза заблестели, серые щеки порозовели.
— Лечат людей, а виноград, зараженный трутовиком, выкорчевывают и сжигают. — Проговорив отзыв на пароль, он рванулся к гостю, схватил его руку. — Добро пожаловать! Заждался. Как величать позволишь, кум?
— В дальних командировках всегда Иваном зовусь. Вот так и ты величай, пан лекарь.
— Как дошел?
— Хорошо. Письмо дунайское получил?
— Не задержалось. Укрою. Надежное есть место. Старый винный подвал с тайным входом. Сысой здоров?
— Он сто лет проживет. Зачем я сюда послан, знаешь?
— Если скажешь, то буду знать.
Иван долго мял между пальцами тугую сигарету, нюхал табак, чиркал сырыми спичками. И наконец сказал:
— Ныряльщик я. Человек-лягушка. Не слыхал о такой специальности?
— А!.. — неопределенно протянул старик. — Вещички, извиняюсь, где твои?
— На вокзале, в камере хранения. Вечером заберу и к тебе переправлю.
«Говерло» не задавал вопросов, приумолк. По-видимому, его смутила и насторожила чрезмерная откровенность гостя. На тот случай, если это так, Дунай Иванович деловито сказал:
— Приказано ввести тебя в курс дела. Будешь помогать.
Где-то внизу, за черешнями, обрамляющими каменную дорогу, загрохотала повозка и заржала лошадь. Иван встревожился:
— Сюда?
— Не беспокойся. Все монашенки работают на другой делянке.
— А чужие сюда не заглядывают?
— Ночью мальчишки на виноград охотятся.
— Я бы тоже не прочь.
— Ох, недогадливый! — всполошился старик. Побежал в темный шалаш, принес корзину, полную винограда. Осы, охмелев от винной сладости, потерянно ползали по свежим, тронутым сизым налетом ягодам.
Черепанов взял тяжелую литую кисть.
— Хороша!.. Солнечный свет, разбавленный вином.
— Слушай, кум, а ты сегодня ел, пил?
— Некогда было, спешил. Корми!
В шалаше было прохладно, терпко пахло сухими травами.
Хорошо поели, выпили, и хозяин явки, доверчиво взглянув на Ивана, спросил:
— Ну, как там, в ваших краях?… Какой ветер?
— В наших краях, известно, все больше низовой дует, с моря, воду
— Да я не про Дунай.
— А про что же?
— Про места, откуда ты прибыл.
— Швабы есть швабы.
— Неблагодарный русский! — угрюмо усмехнулся лекарь. — Швабы его приютили, «лягушкой» сделали, а он… Иван, я у тебя серьезно спрашиваю, какая там погода?
— Проясняется понемногу.
— А на каком горизонте?
— Да все на том же, куда наши с тобой очи прикованы.
— Мои очи прикованы и туда и сюда… разбегаются, не знают, где искать главное. А твои?
— Я, конечно, не предсказатель погоды, но…
— Иван, не тяни, выкладывай все начистоту. Я спрашиваю, как разыгрываются события?
— А разве сюда не доходят слухи?
— Слухи есть слухи. Если им верить, так и в Польше вспыхнул пожар.
— А если не верить?… — Дунай Иванович внутренне замер, ждал, что скажет «Говерло», подтвердит или не подтвердит догадки Шатрова.
Старик отхлебнул прямо из бутылки и не скривился.
— Гора Соняшна хоть и высокая, но с нее мало земли видно, не дальше границы.
— А ты на цыпочки приподнимись и кое-что увидишь…
Так, хитря, виляя, они еще долго разговаривали.
Дунай Иванович не торопился, был хладнокровен, расчетлив, понимая, что действовать надо только наверняка, чтобы не вспугнуть стреляную птицу. Ясно, что старик ждет каких-то больших событий. И допытывается, не изменили ли в последний момент его хозяева направление главного удара.
Какими силами он будет нанесен? Откуда? Когда? Куда? «Говерло» всего не знает. Но что-то ему известно.
Зачем его сюда забросили? Какую долю он должен внести в предстоящие события?
В случае ареста он, конечно, онемеет. Надо чрезвычайно осторожно выяснить все, пока он на воле. Такие пройдохи, побывавшие в смертельной переделке, понюхавшие пороху, не клюют на самую красивую, самую ароматную приманку. Нужны исключительно благоприятные условия для того, чтобы они перестали быть подозрительными.
Иван ел виноград и, не умолкая ни на минуту, рассказывал, как работал на дунайском острове, вспоминал свое житье-бытье в Баварии, хвастался победами в веселых домах Мюнхена и не пытался вызвать старика на откровенность. Говорил только о себе, валял веселого дурака. И он добился того, на что рассчитывал, — вызвал недовольство «Говерло». Выражение его лица стало скучающе обиженным.
— Что это ты, кум, все вокруг собственной персоны вертишься, себя только слушаешь?
— Свои песни самые прекрасные. Лекарь, нам с тобой не пуд соли надо съесть, а всего-навсего граммов сто, а может, и того меньше. Сделаю свое дело, и адью, поминай как звали. Вот так!