Дураки, дороги и другие особенности национального вождения
Шрифт:
Странная жизнь, ее сподручнее измерять не годами, а фильмами. И это не мера «длины» – мера «веса». Вероятно, она нужна каждому. А чем я меряю свою жизнь?..
Но додумать мне не дают.
– Солнце! – вскакивает оператор, хотя солнца нет.
– Где? – задираются наши головы.
– Сейчас будет! – С удивительной ловкостью он вскарабкивается внутрь бетонного кольца.
Оживает мегафон режиссера. Виталий стоит рядом со мной, вглядывается мне в глаза, словно гипнотизирует:
– Восемьдесят. Только восемьдесят. И только один дубль. Второго не будет. Понял?
Я
– Слушай... – Это Саша, оператор. Он дождался, когда директор уйдет, и шепчет: – Далековато от камеры приземляешься. Нет иллюзии полета машины на зрителя.
– Так линия же... – отвечаю я, показывая глазами на меловую черту на асфальте.
– Ну немножко, чуть-чуть поближе, а?
Саша-оператор мне нравится. Он дарит мне кадрики отбракованных дублей, которые я с удовольствием разглядываю вечерами в стереоскоп. Мне хочется сделать ему приятное, тем более что это совпадает с моими представлениями об искусстве: оно требует жертв.
Саша уходит, а я прикидываю, насколько левее надо пустить мне машину – метра на полтора. Незаметно для всех двигаю ногой небольшой, но приметный камешек – теперь он будет моим ориентиром, его великолепно видно на фоне неба, на переломе дороги.
Милиционеру, стоящему рядом, камешек на дорожном полотне, видимо, кажется непорядком, потому что он удивленно смотрит на все мои манипуляции.
– Если его сдвинут, разобьюсь, – говорю я серьезно.
– Понял, товарищ каскадер! – Парень напружинился так, что за камень свой я совершенно спокоен.
Стою на старте, нажимаю на педаль газа, двигатель ревет, содрогая тело машины, и в этом реве, и в этой дрожи – и молодая стать, и молодая мощь.
Наверное, я перестарался, наверное, чересчур «взвинтился», потому что, когда машина подлетает к камешку, на спидометре – сто пятнадцать...
Неладное я чувствую во второе мгновение: не выныривает над капотом горизонт. Не видно ни моря, ни земли. И во второе, и в третье, и в четвертое мгновение – все небо, небо, небо...
Удар об асфальт приходится сначала задними колесами, а потом – с размаху – передними. Он так силен, что сиденье срывается с салазок, и выбить лбом ветровое стекло мне мешают ремни безопасности. Снопы искр, пыли и грязи вспыхивают под машиной разом, словно взрыв. Из разбитого двигателя хлещет масло. Тормозя, я успеваю подивиться тому, что ни одно колесо не отскакивает, – и машина останавливается, крутясь на дороге юлой. Из-под капота вырывается дым.
К машине стремительно приближается директор, и его лицо серее асфальта. Я вжимаю голову и отступаю на шаг, потому что уверен, что он меня сейчас ударит. Но он подходит ближе, и я расслабляюсь – губы его дрожат, пальцы дрожат тоже.
– Как же ты... Как же так...
Вдвоем мы оцениваем повреждения: картер двигателя, балка и вся передняя подвеска вдребезги. Ее гайки и кронштейны вбились в каменный асфальт, отпечатались на нем, словно на чертеже, на целый сантиметр!
Передние колеса не отвалились чудом, они держатся на последних миллиметрах
Директор в ужасе, а я от страха обнаглеваю до крайности:
– Твое счастье, Виталий, что это я твою машину разбил. Я-то ее за два дня сделаю, а Витька бы дверцей хлопнул и сказал: «Привет!»
Пока мы охаем и ползаем на коленях, все исчезают – и группа, и зеваки... Темнеет. Я догадываюсь свою целехонькую машину поставить точно на то место, где приземлилась Виталькина, ориентируясь по отпечатавшимся на асфальте следам. Когда это удается, мороз бежит по коже – я не могу даже приоткрыть свою водительскую дверь, потому что от нее до бетонного Сашкиного кольца всего пятнадцать сантиметров! А по воздуху я пролетел пятнадцать метров!
Все становится ясно – я не учел развесовку «универсала», задок которого гораздо тяжелее.
Утешает меня только одно – на экране это будет великолепно. Где-то на задворках мозга живет и другая мысль: «Дюжева наверняка все это видела, что-то она при встрече скажет?»
Но при встрече вечером в длинном коридоре «Ореанды» Марина встревоженно, но без всякого восторга перед моим геройством спросила:
– У тебя все в порядке? А то слышу со всех сторон: «Гейко разбился, Гейко разбился!» Я ведь там не была, целый день на пляже снималась...
Этот удар я еще могу пережить. Но когда пять минут спустя я вижу в том же коридоре оператора Сашу, который, увидев меня, мечется глазами и телом в желании исчезнуть, то моментально все понимаю: он не снял!
– Понимаешь, старик, – лопочет Саша, – я же в видоискатель смотрю, а там все по-другому... Вижу, летишь ты точно на меня – я и упал на дно кольца, а камера ушла...
Да, перестарался я – слишком хорошо выполнил стереоэффект «полет на зрителя». Мне невыносимо хочется врезать изо всех сил по его мягкой бородатой морде, но вместо этого я несу какую-то чушь:
– Да если б на тебя – никакое кольцо бы не спасло.
– Понимаю, старик, но прости – инстинкт самосохранения...
Я ухожу на улицу, и мне так плохо, как никогда.
Как на машине я обогнал самолет
Однажды, где-то в апреле, я возвращаюсь с работы вечером и застаю дома высокого седого джентльмена, представившегося ленинградским режиссером. Квартира, которую мы с Машей снимаем, совсем без мебели: спим на полу, в двухместном спальнике, а посреди комнаты стоит наш стол – крашенный черной краской ящик из-под апельсинов с чертежной доской вместо столешницы.
На этой-то доске и красуется бутылка хорошего коньяка, которую явно принес с собой режиссер. Я на Машу осуждающе смотрю: она ведь на втором месяце. Она в ответ точно так же смотрит на меня: естественно, она не пьет, тем более что бутылка еще запечатана и не иначе как ждет меня.
Ситуация такова: режиссер запустил картину по сценарию, написанному под другую актрису. Та согласилась сниматься, но уже перед самым выездом в экспедицию оказалось, что она рожает, причем где-то за границей.