Дурная кровь
Шрифт:
Санторий пожал плечами: с этим он, кажется, давно смирился.
— Я не мог удержаться. Ведь и ты бы сделал всё, чтобы ещё хоть раз увидеть, — он повернулся к колдунье, но запнулся и скомкано закончил: — того, кого любишь. И я попытался…
— Он читал ей проповедь! — нетерпеливо наябедничала дурная, аж подпрыгивая на стуле от воодушевления. — Я к ним в комнату заглядываю, стесняюсь ещё. Мало ли? А он стоит там и вещает. Боги, говорит, то, Боги сё… А девка… женщина… В общем, она правда очень красивая. Она аж на стену лезет! Иди, говорит, голову Ласке дури, а я на такое
Верд застонал и уронил голову на ладони. Тем не менее, это не помешало ему, не поднимая взгляда подставить кружку подоспевшей служанке:
— Ты идиот. Что тогда пытался спасти бабу, которой не надо спасаться, что сейчас.
— Она жертва обстоятельств и не осознала, во что ввязалась!
— За столько лет так и не осознала?
— Но я это исправлю! Не позволю возлюбленной тонуть во грехе!
— Угу, только в следующий раз мы тебя оттуда вытаскивать не станем, — Верд поднял голову и серьёзно в упор посмотрел на друга. — Хорошо, что ты дурной сказал, куда идёшь, пока я в мастерской был. Не знай мы, где тебя, придурка, искать, пошли бы сразу на центральную площадь к виселицам!
Колдунья, на всякий случай, вместе со стулом придвинулась ближе к наёмнику:
— Тут и такое есть?
— И ты удивишься, как часто используется! — слегка преувеличил Верд. Ничего, перепугаются, меньше своевольничать будут. Оба. А то он нянькой великовозрастным болванам не нанимался.
Санторий утёр чуть вспотевший лоб. В тепле он разомлел, успокоился и окончательно свыкся с мыслью, что охотник просто взревновал друга к бывшей пассии. Он расстегнул верхние пуговички рясы и легкомысленно пожал плечами:
— Не запугивай девочку, Верд. Здесь, кроме дезертиров, никого никогда не вздёргивали.
Охотник помрачнел и окинул всех, набившихся в таверну, цепким взглядом. Делал он это не впервые: каждый скрип входной двери привлекал его внимание, а уж войти спутникам внутрь и занять столик он и вовсе не давал до тех пор, пока сам не постоял на пороге добрых две минуты.
Прошло уже восемь лет. Достаточно, чтобы либо простить человека, либо окончательно вычеркнуть из памяти. С Санторием не получилось ни то, ни другое. Всякий раз проезжая мимо Больших Храмовников, наёмник не отказывал себе в удовольствии навестить знакомого. Напиваясь с друзьями на один вечер, он снова и снова вспоминал, что с Санни и самое дешёвое пойло казалось вкуснее. Сражаясь против двух, трёх, четырёх врагов, он каждый раз спиной чувствовал… что один. Как и тогда.
— Верд? — уж насколько Санни был непробиваем, но и он почуял неладное. — Ты не хочешь мне ни о чём сказать?
Охотник сощурился, но промолчал.
— Что-то случилось, да? — пробежавший через их стол сквозняк скинул капюшон с головы колдуньи и растрепал волосы.
Верд скрестил руки на груди и долго проницательно смотрел на Сантория. Наконец произнёс, вырубая каждое слово ровно из дерева:
— Возможно мне не стоило вмешиваться. Ни тогда. Ни сейчас. На этой виселице вздёргивают дезертиров, Санни. Ты сам сказал.
Он считал, что давно забыл. Не простил и не пережил, но хотя бы просто
Тогда тоже была зима. Лютая, морозная, царапающая кожу ветром. И они, два идиота, отправились в самоволку. Великим воинам не страшны пограничные стычки, а ведь именно такими они себя и мнили.
Дюжинный отряд.
Верд знал, что у любой дружбы есть цена. Что вряд ли побратим вступится, если он разозлит, к примеру древнего ящера. Что вдвоём против армии они не выстоят.
Но ценой их дружбы стал дюжинный отряд.
Двенадцать человек. Всего-то.
Санни сбежал. Пришпорил коня и, не оглядываясь, дал дёру.
А Верд остался биться. Один. Как и всегда.
Он ещё долго слышал удаляющийся топот копыт, крики друга… бывшего друга, понукающего лошадь. Эти крики многажды являлись ему во сне. И всякий раз, израненный, не способный самостоятельно сходить по нужде, униженный, он понимал, что всё это — цена доверия. И больше он её платить не станет.
— Она просила меня вернуться, — тоненько прошептал Санторий. — Лала просила меня вернуться… живым…
— Она просит вернуться всех своих клиентов.
— Но она просила меня… особенно. Я должен был Верд, понимаешь?
— Мне всё равно.
Он врал. Верд не любил врать, но признаться, что обида до сих пор жжёт раскалённой кочергой, больнее. Он и не заметил, как прохладная узкая ладошка коснулась его мозолистых рук. И не стал отдёргивать их.
Санни несколько раз вдыхал, чтобы сказать что-то очень важное, но не находил слов. Попросить прощения? Предложить отплатить? Он делал это. Много-много раз. При каждой встрече. И оба понимали, что этого недостаточно.
Он обманул их обоих: друга, доверившегося побратиму, и женщину, которая ждала. Он бросил всех, кого любил. Извиниться всегда будет мало.
— Они не должны узнать тебя, — охотник опустил взгляд вниз. На тонкие бледные пальцы, поглаживающие его ладонь, успокаивающие, будто снимающие с души груз. — Если узнают, — вздёрнут. Поэтому тебе не стоило сюда приезжать. Поэтому я так не хотел.
— Я сильно изменился…
— Твоё счастье.
— Они ведь не искали меня сразу… Дезертира искали бы, а они не стали…
Шрам, разрезающий губы Верда надвое, дёрнулся, как издыхающий змей. Улыбнуться не получилось.
— У них не было причин тебя искать.
— Почему? Верд, что ты…
— Потому что кто-то не смог смириться с твоей трусостью. Кто-то сказал им, что ты погиб в той стычке.
Талла ахнула и зажала рот свободной рукой:
— Это был ты? Ты сказал им, Верд? Ну признайся, ты?
Её вопросы утонули в гомоне. Дверь скрипнула, впуская позднего постояльца: красивого, высокого, изящного и светловолосого. Таких можно встретить лишь на фресках, изображающих остроухих нелюдей, живших в древние времена. Вошедший, чинно кивая в ответ на приветствия, прошёл по залу и занял мгновенно опустевший столик. Изящно кашлянул, призывая разносчицу, и удивлённо воскликнул: