Душа и дьявол
Шрифт:
И потому я вся устремилась к единственному человеку, перед которым могу сейчас выговориться — а такой потребности у меня не было, пожалуй, с юности. Меня понесло к бабе Стасе — причем я же совершенно не знала, где и как ее искать!
Спровадив Соньку, я устремилась туда, где меня ждали лишь по вторникам.
Анна Анатольевна открыла мне дверь, и я впервые увидела се улыбающейся. Она была растрепана, в халате и босиком, даже без тапочек.
— Вы меня разбудили! — объявила она, хотя был уже одиннадцатый час. — Заходите! Завтракать будете?
Я хотела сказать ей, что уже скоро пора
— Муж вернулся! — поймав мой взгляд, с гордостью сообщила Анна Анатольевна. — Выставила его молодая-то. Вот — жить будем…
Я спросила адрес бабы Стаси и быстренько исчезла.
Бабу Стасю я обнаружила на лавочке перед подъездом. Она читала соседкам письмо от дочери. Увидев меня, она быстренько свернула свой бенефис, сделала знак, и мы поднялись к ней в гости.
— Так и думала! — воскликнула она, когда я передала ей прощальные слова Зелиала. — Умница он и добрый. Где-то в глубине верила я, что он всех нас на свободу отпустит, да и карает не за грехи наши глупые, а за мысль — душу нечистому продать. Да за само желание душу свою навеки погубить уже карать надо!
— Так что, бабушка, — вернула я ее от философских мыслей на землю, — придется мне теперь без него разбираться со своим маньячком. Он это знает и не возражает. Ты все грозилась обучить меня глаза отводить — ну, давай, я готова.
Баба Стася задумалась.
— А ведь не могу! — растерянно сказала она. — Ей-богу, не могу! Забыла! Словно и не умела никогда! Стой… поняла! Это же он договор сжег, и все силу утратило — и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!
Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась всех своих способностей! Хотя — проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?
— Баба Стася, а перекидываться?
— Она неуверенно провела по себе руками.
— Перо! — вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.
— И такой памятки не оставил… — пригорюнилась баба Стася.
— Мне оставил, — и я достала из узла свое заветное перышко. — Вот…
Баба Стася внимательно его рассмотрела.
— А ну, перекинься! — вдруг велела она.
Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.
— Обратно вертайся, — сказала баба Стася. — Ничего не разумею. Что ж он тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!
Я тоже задумалась — и внезапно поняла, в чем тут дело.
— Баба Стася, он-то отпустил! Он только забыл, что мы договор в двух экземплярах составили! Как полагается! Свой экземпляр он сжег, но мой-то, со всеми подписями, цел! Ясно?
— И не сожжешь? — пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.
— Нет. Такой глупости не сделаю.
— И я бы не сожгла, — призналась она. — Будь что будет, а не сожгла бы. Но раз он так решил, раз он меня отпустил… Ладно. Все равно стара и хворобы одолели. А ты молодая еще девка… такой и останешься.
— Гадаешь,
— Чего гадать — вижу. Хоть бы и потому, что договор не сожгла. Выбрала ты себе дорожку — круче некуда, на такой дорожке не стареют.
— Откуда ты знаешь, бабушка?
— Сама хотела той дорожкой уйти. Каб не малые… да каб не сам Зелиал, бес треклятый… А ты ступай, ступай, лети…
Она гнала меня прочь, как тогда, с шабаша. Но теперь уж, похоже, навсегда. И я поняла — гонит меня не уютная старушка во фланелевом домашнем платьице, а та молодая да пригожая Станислава, которая уложила спать своих пятерых и вышла на порог, глядеть в ночь и ждать — не встанет ли из земли столб дыма и тумана, не обрисуется ли в нем силуэт, не улыбнутся ли ей печальные глаза милого демона… И я поняла — это в нас неистребимо, и всем нам вечно будет столько лет, сколько было в эти часы ожидания.
Каждой ночью, каждой ночью — все в том же полете… Не сходят ли от этого с ума? Не начинает ли мерещиться чушь? Как только выдерживают души умерших невест этот неизменно повторяющийся полет? Мы, земные невесты, можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?
Что утешает их в этом полете? Не может быть, что лишь абстрактная до белизны идея высшей справедливости. Что греет их, кроме обязательного лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец, то на миллионную ночь фантазия иссякнет.
Что такое наши понятия о долге и справедливости на фоне вечности? И радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца и танцующего полета, — нужна ли кому?
Тот, кто тысячелетиями был демоном справедливости, — и то устал, затосковал, измучился сомнениями. Постойте! Как же назвать существо, в котором за сотни лет не зародилось сомнений? Человеческая ли это душа — та, что летит над землей с белой лилией невинности на груди? А если нет — то чья же? Даже зверь обретает опыт милосердия, и к старости его клыки и когти не так бесшабашно резвы, они делаются осторожны, они не тронут звереныша чужой породы, не причинят вреда даже в игре. Даже звериная душа изменится за столетия ночных полетов.
Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?
Если не блаженство бесконечного танца, если не радость полета, то что же?
Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести его в школу. Она знала, когда у меня кончаются тренировки, и наверняка уже ждала меня на лестнице.
Соньку в школе просто эксплуатируют. Издеваются над ней, как хотят. Сдвинули ей отпуск, и вот она сидит в хорошую погоду в городе и решает проблемы ремонта. С ее организаторскими способностями это совершенно непосильная задача. Умные люди, наоборот, держали бы ее подальше от таких ответственных дел. Но дуры-учительницы обрадовались, что есть на кого свалить эти хлопоты. И умотали кто куда. Наивные дурочки, воображаю, как вы обрадуетесь, вернувшись из отпуска! Сонька не в состоянии проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!…