Душа и навыки
Шрифт:
Следовательно, я есть Герда. Это, если ехать тебя искать и возвращать к тому, что жизнью считаю я, но никак не ты. Но я мужчина. Значит Герда не я. Значит, тебя не найти. Значит, и не искать. Послать тебя на хуй. Остаться с хуем, но без тебя. Но это не значит, что если с тобой, то без хуя, если, конечно, не Герда я все-таки логике любой вопреки.
Речь речей Языку Языков не супруга. Да и река не бывает соленой. Да и Коля не бывает с Еленой. Сначала был, теперь не бывает. Теперь бывает, что он Самолёт. Теперь бывает все. Но вперед ужо не будет ничего точно. Будущее не для прошлого. Настоящее — точка. Настоящая. Форменная. Мужчина не может быть матерью (см. Эрнст Яндл в переводах И. ТанкОвой (Прим. Сквор.). Вы, И. Танкова, тоже, кстати, в перевод собственный
А шар попадает в яблоко легко, будто он стрела. Будто яблоко верхом на макушке любимой. Оседлало ея и счАстливо скачет. Скачет же, словно гавчет, как шарик. Но ничего не позволено в этом мире, кроме которого ничего нет, как и будущего, ни ему, шарику, ни отцу не ему. А кто ему? А он безотцовщина! Ему стыдиться всего надлежит. Тихо лежать в сыром песке и плакаться, будто не шарик он, а девятнадцатая глава, у которой в генеалогическом древе дупло.
Он всегда хочет сделать вид, что он не только всего-навсего шар. Он хочет казаться себе всем, справедливо полагая, что кроме него нет ничего, но почему-то не делая из собственной справедливости как культа, так и надлежащего вывода. Все равно, дурачок, продолжает хотеть быть ещё кем-то, кроме себя самого, потому что мало, видите ли! И ведь знает, ублюдок, что все равно любой объект, которым хотелось бы быть, уже мало того, что и так есть (есть, как и ему: мало, в смысле), так ещё и тоже шар, как и он.
Кто ему его девочка? Он не понимает. Не бывает что ли вообще девочек? Как же так вышло? Вон их сколько, да только в какую ни посмотришь чуть пристальнее, чем мужчине положено, ибо, конечно же, мужчины грубые твари и им от Природы, каковая есть Речь, отпущено меньше чувств; да все равно, как ни посмотришь чуть-чуть пристальнее, чем тебе определил Боже, так и видишь, совершенно ТОМУ не удивляясь при ЭТОМ, что все они не девы, а токмо яблоки. И их много. И все они яблоки. Целый мешок. Все они, эти милые барыши, Яблоки яблок, а мир — какой-то скучный мешок.
И попадает он постоянно. В одно яблоко, в другое, в четвертое, яблочное, соответственно, измерение. А кот в сапогах капле язык прикусил. И милиция в ус не дует, потому что ветер проклят за то, что крыше солгал…
А кроме шара только и есть чужая какая-то кровь, в которой он, шар, — ея же кровяное тельцО. И все по кругу, как скучная Маша. Как скучный мешок, в котором всегда одно и то же в пустое ведро. Невеста любви. Невеста невест Любви любови. Все идентичны. Всех зовут одинаково. Все — яблоки. Все шары. Все сами в себя. В одну и ту же «дуду» до скончанья времен, которых в будущем нет. Которые скучны и потому незапамятны.
Андерсеново андерсенову. А ты катайся, катайся себе на коньках. А ты пиши письма из случайной своей Средней Азии. А ты журнал со мной делай, то есть я делай, а ты мне мозгА еби. Нет проблем. На здоровье. Всегда — пожалуйста! А ты мне улыбайся в метро так, как будто ты и есть моя девочка, и зовут тебя черт знает с какого хуя так же, как Катающуюся На Коньках. А тебя зовут так же, как ту, кто ебет мозга тому, кто так похож на меня и кто так близок и постоянно цитируем мною в этой дурацкой ничему не научаемой моей душе; кто такой небоскреб, что не видывал мир, гипотетический, конечно же, потому что, кроме меня никакого мира нету и быть не могёт. А та, кто ебет ему мозгА, ебет их так же, дура, как мне ебет та, что с журналом своим. А ты катайся, катайся себе на коньках, потому что я виноват перед тобой уже тем, что я существую. И перед ней, которая тоже мне ты, я виноват тем, что существует она. И перед той, что вчера мне письмо, я виноват по сегодняшним меркам боле всего, потому что она такая, как и та ты, которая не та ты, что на коньках, в то время как я сегодня музицировал непонятно зачем. Для этого, впрочем, и музицировал. И я хочу говорить правду, но никто не хочет её слушать. В первую очередь я сама. Потому что я — это ты. Это точно так. Но кто ты, я не понимаю и ничего не чувствую, кроме скучной, как Мешок и Машенька, боли. Ты и на коньках, ты и журнал, ты и в метро улыбнешься так, что у меня ложная память — хоп!
А шар всегда в яблоко. И ничего нет. Будущее — существительное среднего рода, следовательно, секс — это собачья хуйня! Я всегда ответственность чувствую и всегда не могу нести. Силы все ушли на ебаный этот Журналов журнал…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, о девочкиной беде
Все игрушки собраны. Розданы. Проданы. Созданы заново. Вся серьёзка разбита, словно корыто, потому что серьезки нет. Только корыто и есть, куда одно и то же ведро, но не как ведро, а как, блядь, метонимия. Целый океан туда в одно и то же корыто одним и тем же ведром… Перетаскать на себе.
Смотри внимательно в точку! Глаза — два. Я знаю, это тяжело. Раньше бывало же хуже, потому что три. Но не будет вперед. Назад же вобще не бывает. Впрочем…
Прочтем, прочтем. Пришлем, пришлем. Сначала вот только напишем, а потом и пришлем. Все желания исполнятся. Все будет хорошо, как не пожелать и врагу. Все будет плохо, как только лучшему другу бы завещал, когда б хоть что-нибудь существовало, кроме моей головы. То есть, если б хоть что-то имел за душой. Но там у всех кость. Кость и пакость. А кость моя, потому что плоть. Моя. Значит… я.
Я хочу стать хлебом единым, чтобы мною не жил ни один человек. Точней, ни одна девочка, потому что за мужиков можно не беспокоиться. Они и жизнь — гений и злодейство — вещи несовместные. Есть. В смысле, отсутствие предположено. Как считала Любительница Делать Журналы. И я опять не прав, потому что для нее это соломинка. Она говорит, что в очень большой беде, каковая беда, говорит, существенно посерьезней моей, заключающейся в том, что я всем — никто. Спрашиваю, ты больше не любишь меня, и она, конечно, имеет все основания сказать, что ей, мол, как-то не до того. Тоже говорила, пойдем на каток, но по-другому отвечала на то, что я не умею: «Посмотришь, как я красиво катаюсь». Любовь и голуби.
Хочется кого-нибудь от чего-нибудь уберечь, но те девушки, которых я люблю, все поголовно в такой колоссальной беде, из которой я не знаю, кто может их вытащить. Я не могу точно. Я сам в беде. Меня только одно спасти может. Какая-нибудь девочка, беда которой была бы мне впору, и которая хотела бы быть спасенной именно мной.
Но найти себе девочку с подходящей бедой — дело для меня непосильное. Эта гипотетическая, подходящая мне по размерам девочкина беда — это же почти самое великое и самое большое-большое Счастие счастий. А на хера козе баян? То есть ваш покорный слуга. Не надобен. Счастье — штука самодостаточная.
Да и вообще я все себе вру. И всем. И люблю всех. И азм есмь Лариса, и Света, и Ира, и Катя, и хуй знает, только ни кто. Компьютер я. Не трогайте мои файлы. Руки по швам все! Не трогайте меня никто никогда! Верните мне мою девственность, сволочи!!!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой я расскажу о волшебной стране, куда попадают пробелы между словами, если не слушаются родителей и все-таки лезут на свой страх и риск в дупло генеалогического древа девятнадцатой головы, словно иные авангардисты в ёбаный шоу-бизнес