Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Но прозвучало магическое: реферат.
— Иван Петрович проработал ваш, как он выразился, реферат троекратно, так пожалуйста, возвращайтесь к Ивану Петровичу! Сейчас же, немедленно! Ему, как он говорил, нравится руководить вами… гм-гм… научно!
Сашенька ожила только в ванной.
Подумала: а настолько ли дура эта полуграмотная вертихвостка, манерой распахивать глазенапы похожая на детскую куклу? На разряженную и ухоженную, на постаревшую… на старую, старую
— Александра Сергеевна! (Сашевька чертыхнулась.) Вот вы представьте, я вдруг испугалась за ваши замечательные панталоны! Выйдите-ка на свет!
Панталоны? С чего бы так причудливо называть эти бананы? Нормальные, изумрудного цвета бананы, снизу обуженные и как бы оборванные чуть ниже колен — вон и лохмушки! — а сверху широкие, свободно свисающие с выпуклых бедер… модные, замечательные пан… ух, черт побери!
Панталонами, простите, величают еще и нижние женские… эге, Екатерина Перфильевна, уж не острите ли вы?
— Ай-яй-яй! Вот видите, видите? Жирное пятнышко! Это — бульон, Александра Сергеевна, это — дьявольский рок! Пройдемте на кухню! У меня имеется средство… против всякого жира! Против всякого, всякого!..
Всякого жира? Сашенька вздрогнула. Показалось, не только щеки ее покраснели, но и те весьма полные телеса, которые были под пан… ух, черт побери!
В глазах вспыхнуло белое пламя.
— Прекратите-ка этот спектакль, Екатерина… Перфильевна, вы… цепко углядели давнее пятныш… и в чем прелесть буль… и бананы мои… я думаю… Ивану…
Все то время, пока Сашенька чеканила эту тираду, делая паузы не по смыслу, а по необходимости справиться с бешенством, Екатерина Перфильевна взирала на нее своими нарисованными голубыми глазами с выражением ангельского простодушия. Затем похлопала недоуменно густыми ресницами — точь-в-точь бабочка невинными крыльями, и в самое время вступила:
— Милая Александра Сергеевна! — вступила как раз в тот момент, чтобы отсечь «Ивану» от повисшего отчества. Сашенька сказала: Ивану, — а Екатерина Перфильевна, движением округлых бровей: уже и Ивану?
— Милая, Александра Сергеевна, тише! Ивану Петровичу худо!
И Сашеньке показалось, что эффект от тирады оказался не больше, чем если б отдубасила висящее полотенце.
— Вы вызвались — гм-гм! — подежурить! Подежурить у постели больного! Так идите ж, д е ж у р ь т е! Идите, работайте над — гм-гм! — турбулентностью!
В других обстоятельствах Сашенька, сокрушенная и разгневанная, не испугалась бы хлопнуть дверью погромче, но… не оставлять же Ивана Петровича на эту — гм-гм! — турбулентную дамочку!
Сашенька несгибаема! Гордо шествует мимо хозяйки.
— Но панталоны вам так к лицу, право! Так гармонируют с вашей, именно с в а ш е й фигурой!
Тощая глазенапа, черт побери! .
Ивану Петровичу, доктору неких весьма пунктуальных наук, было столько же лет, сколько Екатерине Перфильевне: сорок. Был авторитетен и уважаем и вместе с тем ходил в джинсах, потертых
А тут вдруг заболел.
Грипп поначалу, но прокатилась молва: затемнение в легких! Кошмар! Такой славный гусарчик, такой ценный работник, и — затемнение!
И вот он, остроносенький, лысенький, лежит на постели, и под одеялом тельце его едва ощущается! Никакого залихватского вида! Ни на грош обаяния умницы!
— Если искривить лопасть на выходе, — говорит ему Александра Сергеевна, — точка срыва пограничного слоя уйдет вот сюда! — и ведет пальцем по графику.
— Не надо! — возражает Иван Петрович. Из-за высокой температуры в голове у него словно ракета свистит, однако от пышного бюста сотрудницы (не тронутого губами младенца! — разжигает себя) глаз отвести невозможно. — Не надо, золотце ты мое, искривлять эту лопасть, не надо так уж бояться этого срыва! — и он берет Сашенькин палец и несет — да так воздушно, так ласково! — в неизвестные, дух захватившие дали.
Эх, знал бы доктор паук про затемнение в легких!
А у Сашнгьки наступает смятенние чувств. Однако, привыкшая поверять гармонию отточенной алгеброй, она немного помедлила, пытаясь понять, был ли подтекст во фразе про срыв. Да был, был несомненно! И тогда, взяв сухую лапку Ивана Петровича в большие ладони, Сашенька подносит ее к своей не тронутой губами младенца груда.
— Слышите? — она имела в виду стук собственного, верного Ивану Петровичу сердца.
— Слышу, слышу, Александра Сергеевна! — отозвался ласковый голос. Сашенька обернулась, не выпyская болезненной лапки. — А про бульон кто забыл? Кто забыл про бульончик? — напевала Екатерина Перфильевна, делая вид, будто не замечает экспроприации мужниной лапки. —
Идемте же, Александра Сергеевна, скорее идемте на кухню! Нас ждет бульон! С пирожком!
— Никогда! — страстно воскликнула Сапенька, — я пришла сюда не есть и не пить!
Бульон, приготовленный вашими умелыми ручками! — ворковала Екатерина Перфильевна.
У неядовитого человека не повернется язык назвать руки Сашеньки ручками: толстые, гладкие, длинные. Не ручки, нет, но очень хорошие, очень надежные руки. Веря в них, Сашенька про себя их называла удавами, иронизируя над собой, но гордясь. А сейчас впервые ощутила сомнение: однако не может быть! Не может же в таких длинных, гладких руках скрываться порок!
Скрестив удавы свои на груди, Сашенька оглядела наглеющую вертихвостку:
— Вы, Екатерина Перфильевна, верно решили напомнить, что из-за моей будто бы имевшей место оплошности не получился бульон? тактично ли это, Екатерина Перфильевна?
— Тактично? — Екатерина Перфильевна воззрилась на мужнину лапку, угревшуюся ла малознакомой груди. Лапка дернулась было, но безуспешно.
— Тактично ли в тот момент, когда Иван Петрович углубился в работу, отвлекать нас бульоном?
— Катюша, Александра Сергеевна! — воззвал доктор наук, дергал лапку свою посильнее, однако… Капкан, честное слово!