Душа убийцы (сборник)
Шрифт:
Лида знает, что и песня про Васина с Гешей — вранье. Позарастали стежки-дорожки, никому нет охоты с ними
дружбу водить — не потому, что плохие друзья, а потому, что неловко. «Скажу Васину!» Да разве повернется язык, чтобы про это рассказывать? Как ей мяли полные груди, как шлепали и щипали за зад? Как возились, сопели, затаскивая в подворотню, а она молча, так же угрюмо сопя, отбивалась, стыдясь, что увидят… Отбилась! Удрала!
Был бы муж на ногах — разве посмели бы? Был бы муж, а не краб. Лида возмущенно краснеет:
Лида испепеляюще смотрит на Славку, а Славка напился. Не слышит Виталия, думает свою пьяную думу.
А Виталий:
— И денег не надо, за дружбу, за так? Выпить? Ну, выпить поставишь!.. Елки зеленые — жену летчика, лейтенанта! Но и ты не форси! — говорит тише и все стукает, скребет железом зубцов по фаянсу, и звук проти-ивный такой!
— Ну что ты форсишь? — раздражается вдруг. — Нету ног, так и сиди себе дома!
Он целит в несколько последних пельменей, но раз за разом промахивается. Разварились пельмени, рассыпается
хлипкая мясная начинка, расползается тесто лохмотьями. Тык, тык! — тычет вилкой Виталий (да мимо!) и злится.
В окно влетает жирная жужжащая муха. По-над столом пролетает, делает разворот. Виталий прикрывает тарелку культей.
— А ты — в белой рубашке да в галстуке! — неожиданно восклицает (когда Лида решила, что он вроде заткнулся). — Ну, подумай, как на тебя людям глядеть? Им вниз надо глядеть! Там шаркают ноги, там лужи и грязь, и там же — рубашечка чистая, белая. И галстучек тьфу! — скрипнула вилка и вознеслась.
Сорвался с вилки ошметок пельменя, шмякнулся в лужицу на тарелке. Маслянистые брызги — Лиде на кофту.
Обрубленный черт! Лида — аккуратистка до мозга костей. Это она занимается обмундированием Славки. Это в ее огород метит Виталий. И он не просто швыряет камень в ее огород — он попадает в Лидино сердце.
— Матыкины галстуков сроду не терпят! — истерично фальцетит Виталий. — А тут в галстуке — человек на колесиках. Будто в известном ботинке неизвестно, откудова гвоздь! Будто в привычной, задом притертой скамейке — заноза! Будто в том же, глянь, вермуте — дохлая мышь! Вот и отыгрались они на жене!
Никогда еще Лиде так не было плохо. Виталий рубил топором по нежной мечте. Лида до крови губу кусает, а
Славка молчит. Лида смотрит на мужа. Он и сейчас в белой рубашке, при галстуке. Хоть и пьян, да причесан. И на стуле сидит, как целехонький. Выпил, а не шатается, только мускулистые руки лежат на столе — в них у него сейчас равновесие.
Лида смотрит на мужа и ждет. Да тут девочки в дверь.
— А-a, вот мои золотые шары! — завопил Славка пьяненько.
— Нет, взгляни, что за головки! Пушистые, желтые, как па подбор! Шесть лет, четыре и два! Ну-ка, идите, конфеточек Вам!
Что с Лидой случилось — сама не поймет. В глаза слезы брызнули, чужим голосом девочкам:
— А ну, носы умывать, писать
— Не-ет, погодите! — Виталий встревает. — Вот вы чьи, папины или мамины?
— Стой! — Славка очнулся, мотнул головой. — Такие вопросы нельзя задавать! Стой! — и икнул. — Непедагогично.
Лида стоит перед девочками, боится взглянуть. Боится увидеть, куда девочек клонит. Боится услышать ответ и ждет его в то же время.
— Так чьи? — голос Виталия.
— Нельзя задавать. Спать, Женечка, спать?
Лида не замечает, как ложится рука на Женькино худое плечо. Не ощущает, как оно вздрогнуло под ее крепкими пальцами. Не видит, как загнанно глянула дочь на нее. Предположить не могла, насколько чуткой может быть дочь.
— Мамины! — задрав к матери головенку, дрожит старшая Женька.
—Мамины, мамины! — щебечут младшие сестры.
— Гы, гы! Гы! — скалит зубы Виталий.
— Ах, вертихвосточки! — ведет Славка рукой, от которой с визгами разбегаются девочки. — Дайте-ка гребешок! Всех расчешу!
Только любимица Женя не хочет бежать, притворяется. Что-то не нравится ей. Хмуро отцу говорит — точно пробует горячую воду:
— А я бегать не буду.
— Все равно не догонишь! — сестры щебечут.
С девочками — терпеливо и нежно! Все прощать, зла не держать! — непререкаемо говорит Славка. — Им, им мамами быть!
— Гы! Гы! Гы! — давится смехом Виталий.
— Беззаботный какой! — Женя настаивает на внимании.
Стоит под материнской рукой, струночкой натянулась.
— Лучше уж пензия вместо такого! — девчушки подхватывают.
Они повторяют явно чужие слова. И голосишки не детские: скрипучьи, старушечьи голоса!
— Гы! Гы! Гы! — веселится Виталий.
А на Лиду прямо напал какой-то столбняк. И слышит, и видит все (и скрыто, но для себя тайно, влияет), но не может вмешаться. Только пальцы все крепче в плечо Жени впиваются, и как терпит та, непостижимо уму.
И опять эта жирная муха! Проносится, жужжа, над столом, На бреющем летит мимо Виталия, со стуком бьется в окно.
— Вот кто ты! — зло и внезапно Виталий выкрикивает. — Вот, вот! — тычет на муху обрубками пальцев. — Бьешься все, бьешься, а не видать тебе воздуха!
Странной кажется эта культя. Был бы кулак — да вот эти обрубки пальцев, как рожки. Рожки жалкой улитки.
Виталий закашлялся. Кашляет страшно, с надрывом, так что безбровое, толстое лицо его багровеет, а из глаз
льются слезы. Лиде надо бы подойти, надо бы стукнуть по оплывшей, мягкой спине, но она и шагу сделать не может. Все крепче на плечо дочери опирается, какой-то сладкосмертельный страх нарастает в груди.
— Не летать тебе, не летать! — сипя, в перерывах между жуткими кхеками Виталий выдавливает: — Занято твое место в кабине!.. Кхе-х, кхе-е, ох, занято)