Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Эггерс Дэйв

— Ну и что же это такое? Вообще-то у меня тоже были проблемы с девушками, — предлагаю я.

— Не в этом дело. Вот в чем. — Он показывает пальцем на голову.

— Что?

Он никнет головой, словно она у него весит тысячу фунтов. Пьянеет с каждой секундой.

На улице лает собака. Обезумела.

— Они мертвы, — говорит он.

— Кто?

Он запускает пальцы в волосы. Ах как эффектно.

— Да так, ерунда.

— Значит, мне не положено зна…

— Именно. Не положено.

— А ведь тебя могли бы изнасиловать на склоне холма в Гватемале,

ты мог бы…

— Чего-чего?

— Ну как ты не понимаешь, все это — я имею в виду пить в одиночку… Вино, таблетки и так далее. Это ведь такая хуевая банальность.

В незапертую дверь стучат.

— Входите.

Эти полицейские огромны. Они заходят, и комната становится крохотной, переполняется черным цветом. Их двое, и они хотят знать, что случилось. Разве они не знают? Неужели диспетчер им…

Когда я добираюсь до того места, где неизвестно, выпил он что-нибудь или не выпил, я тычу большим пальцем в Джона, а потом…

Эта скотина снова невинно пожимает плечами!

Но глаза у него начинают беспокойно бегать. Может, он и выпил что-нибудь. Я уже почти сочувствую ему. Потом я вижу его мертвым. Он в отделении «скорой помощи», вокруг — врачи со своими электрическими штуковинами — Приготовиться! Разряд! (бум!), а его тело толстое и похоже на рыбье. Потом смотрю на него. С длинными волосами ему лучше. Короткая стрижка ему не идет. Сейчас он выглядит почти красавчиком, да еще и с этим зага…

Потом снова мертвым. Получается как на голограмме: повернул — одна картинка; повернул обратно — другая…

Он объясняет им, что беспокоиться не о чем: он просто сидит и пьет вино.

— Мужики, неужели у вас нет дел поважнее? — спрашивает Джон.

Но теперь я хочу, чтобы что-нибудь случилось. Я хочу развязки. Так долго нарастало напряжение, и теперь мне надо, чтобы что-нибудь произошло.

Джон тянется к бутылке, как будто собирается налить себе еще стакан, хочет прямо здесь и сейчас пропустить еще один стаканчик доброго вина. Один полицейский останавливается и наблюдает за ним. Во рту у него ручка, и он настолько озадачен, что едва не скашивает глаза к носу. Джон останавливается, ставит бутылку на место и кладет руки на колени.

Второй делает записи в блокнотике. У него очень маленький блокнотик. Да и ручка маленькая. Какими же маленькими они выглядят — и ручка, и блокнотик. Лично я предпочел бы блокнот побольше. Впрочем, если бы у меня был большой блокнот, где бы я его держал? Пришлось бы носить специальную кобуру для блокнота; она, скорее всего, смотрелась бы классно, но бегать с ней было бы намного труднее, особенно если у тебя висит еще и фонарь… Наверное, блокноты у них маленькие, чтобы поместились в их подсобный пояс… Кстати, как было бы отлично, если б его так и называли — подсобный пояс. Может, спросить? Не сейчас конечно, как-нибудь потом.

Джон просто сидит, он сложил руки между костлявыми коленями, как будто ждет валентинку. Рации у полицейских начинают жужжать, разговаривать, и можно разобрать,

что группа санитаров уже выехала. Нам говорят, что Джона в любом случае увезут, чтобы уж наверняка, и после этого все становится банальным. Полицейские ведут себя так, словно ничего не происходит. Они такое уже видали. И я веду себя так, словно ничего не происходит. Я уже готов предложить им перекусить. Заглядываю в кухню Джона. Там стоит тарелка винограда. Может, предложить этим ребятам винограда?

Молниеносный выпад — Джон хватает со стола таблетки и глотает их все разом.

— Что это было? — спрашивает один коп.

Их было штук двадцать пять. Потрясающе.

— Он только что проглотил таблетки.

— Какие таблетки?

— Со стола. — Что они, ослепли, что ли?

— Ты это какого хуя? — спрашиваю я Джона. Мне хочется открыть ему рот и выудить оттуда таблетки, словно он кошка, которая проглотила бурундука… — Глупее ты ничего не мог придумать, да? Вот теперь тебе точно желудок промоют!

Глаза у него уже закрыты.

— Придурок! Ну что за придурок!

Подъезжает «скорая» и еще одна полицейская машина. Когда мы выходим из дома, Джон лежит на носилках, на улице темно, а весь район взрывается красным и белым — огни перекрещиваются и бегают по близлежащим зданиям. Световые салочки.

Я на своей машине еду за ними. Не понимаю, в какую больницу его везут. Как они выбирали? Ближайшая в другой стороне. «Скорая» едет туда, где я никогда не бывал. «Скорая» едет медленнее, чем положено «скорой помощи». И это означает одно из двух: или их не очень парит его состояние, или он уже умер.

Я подползаю к светофору и оказываюсь рядом с группой черных парней. Может, они меня пристрелят. Я в сфере тотального допущения. Меня ничто не удивит. Землетрясения, саранча, ядовитый дождь не произведут на меня никакого впечатления. Явление бога, единороги, бэтмены с факелами и скипетрами — все может случиться. Если окажется, что это плохие парни, у них есть пушки, и они хотят застрелить кого-нибудь, чтобы пройти обряд посвящения или зачем угодно — мало ли почему плохие парни стреляют в таких, как я, — треснет стекло, пуля пролетит насквозь, и я ни капли не удивлюсь. С пулей в голове я впилюсь на машине в дерево, и буду ждать, чтобы меня, полумертвого, извлекли из-под обломков, но я не впаду в панику и не стану вопить. У меня в голове будет единственная мысль: черт, а я ведь так и знал!

Когда мы подъезжаем к Эшби, я пытаюсь вспомнить загадку про больного мальчика и врача, которому нельзя его оперировать, потому что мальчик приходится ему каким-то его родственником — или он сын врача, и как же там дальше? — Блядь, никак не могу вспомнить.

У светофора я теряю «скорую помощь» из виду.

Когда я захожу в больницу, врач, усталая женщина лет тридцати с чем-то, с завязанными хвостиком волосами, подходит ко мне, но обращается без всякого дружелюбия:

— Так, значит, это вы друг нашего великого артиста?