Душераздирающее творение ошеломляющего гения

Эггерс Дэйв

— Нет, пахнет хорошо, правда.

— А меня они привязали к кровати.

— Когда?

— Почти на весь следующий день, после того как меня привезли.

— Во как. — Он хочет, чтобы я разозлился за него — или впечатлился. Не понимаю, чего именно. — У них что, так принято?

— Блядь, да меня это просто бесит. Ты взгляни на мои руки.

Он показывает запястья — все растертые, голубоватые.

— И вот, взгляни.

Показывает лодыжки — они красные, в пятнах.

— Вот скажи: тебя когда-нибудь связывали?

— Дай подумать. — В голове проносятся колкости, которые я мог бы сказать. — Нет, не связывали. — Потом я добавляю: — Но я никогда не угрожал самоубийством.

— Что ты сказал?

— Ничего.

— Пошел в жопу.

— Сам иди.

— Думаете,

я притворяюсь? Ты и эта сука медсестра. Черт, какая же она сучка. Она называла меня «Мартин Шин».

— Ты не похож на Мартина Шина.

— Она имела в виду, что я играю. Как будто я играл. «Апокалипсис сегодня».

— A-а. Никогда не видел.

— Серьезно?

— То есть целиком не видел. Того куска, про который она говорит, не видел.

Секунду я смотрю на него.

— Ты больше похож на Эмилио^[134].

Он приподнимается на локте и смотрит на меня.

— Это не смешно.

— Знаю.

— Они меня связали потому, что решили, что я могу сделать это еще раз.

— С чего они взяли?

— Я им сам сказал.

— Но ведь это же неправда?

— Почему?

Заходит вчерашний засранец. Кожа у него в багровых и серых пятнах. Он покачивается. Минуту сидит на своей кровати и разглаживает рукой простыню. Потом встает и выходит, шаркая ногами.

Джон тянется ко мне и шепчет:

— Видишь, как он ходит? Тут все так шаркают. Торазин.

— Ясно.

— Понимаешь, меня тут заперли.

— Догадываюсь.

— В смысле, я не могу уйти, даже если захочу.

— Видишь ли…

— Но это же бред, правда? Какие-то люди, с которыми я даже не знаком, не позволяют мне уйти. Это ведь бред, просто на философском уровне.

Я соглашаюсь, что это бред.

— Я очень устал, — говорит он.

— Я тоже. — Я произношу это, пожалуй, слишком быстро. — Все мы устали.

— Нет, я правда очень устал, — говорит он.

И поворачивается на бок, спиной ко мне.

Он хочет, чтобы я его ободрил.

Я кладу ему руку на плечо. Я не могу поверить, что он нуждается в речах моего исполнения. Меня бесит, что ему от меня нужна эта речь. Но я ее произношу, собирая по кусочкам из фильмов и телепередач. Я говорю, что много людей его любят и просто не переживут, если он себя убьет, — и одновременно пытаюсь понять, так ли это. Я говорю, что у него такой огромный потенциал и ему еще так много предстоит сделать — но, пожалуй, гораздо больше я убежден, что он вообще никогда не станет использовать свое тело и разум для чего-то дельного. Я говорю, что у всех нас бывают в жизни черные полосы, и при этом еще больше злюсь на него, на его любовь к дешевым эффектам, и на его жалость к себе, — хотя, казалось бы, у него есть всё. Полная независимость, нет ни родителей, ни иждивенцев, есть деньги и ему ничего непосредственно не грозит — ни боль, ни бедствия. Он, как и я, принадлежит к 99,9 процентам. На нем нет никакой серьезной ответственности, он в любой момент может пойти куда угодно, может где угодно остаться на ночь, уехать, когда захочет — и все-таки заставляет других тратить время на свои закидоны. Но я сдерживаюсь и не произношу всего этого — лучше уж приберегу на потом, — а вместо этого говорю только добрые и позитивные слова. Сам я по большей части в них не верю, но верит он. Меня тошнит от слов, которые приходится произносить, потому что они примитивны, невозможно растолковать человеку, зачем стоит жить, — за несколько минут, на краешке кровати в психиатрическом отделении, но тем не менее мои слова его трогают, и я уже ничего не понимаю: я не понимаю, как насквозь лживые уговоры могут стать стимулом к жизни; я не понимаю, почему он так упорно добивается, чтобы мы оба общались на таком примитивном уровне; я не понимаю, как он не замечает, как по-идиотски выглядим мы оба; я не понимаю, когда именно у него съехала крыша, а я его упустил; я не понимаю, как я могу общаться с таким убогим и ни на что не способным человеком; а еще я не помню, где на сей раз припарковал машину.

VIII

Мы ничего не можем поделать с экскрементами на полу. В офисе журнала «Мощчь»

возникла проблема: на полу экскременты. Фекальные массы в туалете перевалили через унитаз и вылились на кафель, потом подтекли под дверь, и теперь в нашем главном рабочем помещении образовался коричневый полуостров: мы, конечно, обратились бы с жалобой, и необходимые меры были бы приняты, если бы мы все еще платили арендную плату. Но мы не можем никому позвонить с требованием что-то предпринять, потому что владелец признал здание непригодным четыре месяца назад, когда его сочли нужным сделать сейсмоустойчивым, и никто, особенно он сам — или она, — не знает, что мы здесь остались. Все остальные арендаторы уже съехали, но поскольку нас формально не поставили в известность и не выслали никакого официального уведомления, а Рэнди Стикрода нет в городе — мы уже довольно давно не видели Рэнди Стикрода, — мы остались скваттерами.

Мы по-прежнему не платим своим сотрудникам и совместителям — и еще меньше самим себе. И хотя наш журнал по-прежнему можно использовать для ответа на вечные вопросы: Можешь ли ты выпить собственную мочу? Сколько бабочек можно есть без ущерба для здоровья? — случайные дивиденды не оправдывают вложенных усилий, и ситуация в целом складывается несколько депрессивная. Мы повержены. Мы ослаблены. У Марни вот уже два года постоянно течет из носа. Муди, у которого, похоже, непрекращающийся мононуклеоз, держит у себя на столе устрашающих размеров банку с витамином С. Мы еще живы лишь благодаря постоянному притоку волонтеров и стажеров — одновременно их бывает с полдюжины. Познакомившись, мы берем к себе волонтером некоего Лэнса Крапо (долгое «а») — кажется, он наследник крупного фермерского семейства картофелеводов из Айдахо. Он заправляет рубашку и хочет взять в свои руки коммерческие стороны нашего издания, от рекламы до бизнес-плана, о котором никто никогда не задумывался, и поэтому не проходит и месяца, как он становится у нас вице-президентом и ведущим издателем. А вскоре у нас появляется некто по имени Зев Бороу, недавний выпускник Сиракузского университета, который переехал в Сан-Франциско из Нью-Йорка, чтобы бесплатно на нас работать.

У Зева, как и у большинства наших помощников, слишком много энергии, которую мы не знаем, куда девать. Мы отправляем его с поручениями, мы заставляем его архивировать все что ни есть. Мы сбились с ног в поисках того, что нужно архивировать, по тут Полу приходит в голову, что Зеву надо дать огромный ящик с рекламными фотографиями одной звукозаписывающей компании: их там сотни, и ни одна нам не понадобится, тем паче — в алфавитном порядке.

Это занимает у него около недели, но все-таки он справляется, развлекая нас и на какое-то время заставляя забыть о том обстоятельстве, что мы в некотором роде начинаем друг друга ненавидеть: наши фрустрации выплескиваются в манере разговаривать друг с другом: «Нет, дорогуша, а вот это надо сделать немедленно», — наше раздражение на самих себя обращается против других.

Зев, человек незлобивый и все еще полный оптимизма, очень кстати придумывает новую тему номера: Будущее.

Номер открывается материалом:

БУДУЩЕЕ: БУДЕТ ЛИ ОНО?

Всегда интересно подумать о том, каким будет Будущее. Кто что будет делать? Какие произойдут события? Это вопросы серьезные, разрешить их не так-то просто. Но попробуем кое-что поскромнее — например, какой в Будущем будет еда? Что мы будем есть? Останется ли у еды прежний вкус, или он станет каким-то другим? Приятно ли ее будет жевать? А одежда? Будем ли мы носить облегающее или свободное?

Мы задаем нескольким экспертам вопрос, каким они видят 1995-й и последующие годы?

КАКОЙ БУДЕТ ЧИСТКА ОКОН?

Ричард Фабри, издатель «Американского чистильщика окон»:

Все больше и больше людей будет пользоваться профессиональными инструментами для чистки окон… в конце концов, они красивые. Многие изготовлены из меди и скульптурно вылеплены в трех измерениях — едва ли не достойны того, чтобы их выставлять в музее.

КАКИМИ БУДУТ НАПИТКИ?