Два дня и три ночи

Маклин Алистер

Ровно в девять хозяин нажал кнопку пульта дистанционного управления, встроенного в подлокотник его кресла. Сразу же раздвинулись дверцы шкафа, за ними скрывался телевизор с неправдоподобно огромным голубым экраном. Я подумал, что, если бы эта стеклянная стена была передней стенкой гигантского аквариума и если бы досточтимый сэр Ставракис решил в нем искупаться, там вполне хватило бы места, чтобы запустить к нему для развлечения еще и пару акул.

Дед Артур не забыл обо мне. Уже вторым сообщением в телехронике новостей была моя корреспонденция. Я не сомневался в способностях телевизионных редакторов – ее интересно

было слушать даже мне самому.

Драматическим тоном симпатичный директор рассказал о судьбе небольшого рыбацкого корабля «Мэри Роз», потерявшего управление и теперь терпящего бедствие где-то неподалеку. Спасательная операция должна была начаться на рассвете. Ведущий телеобозрения уверял, что будет сделано все, чтобы спасти и экипаж, и корабль, а следовательно, телезрители могут быть спокойны.

– Я бы, – прокомментировал Ставракис услышанную информацию, – запретил всем этим слабакам уходить дальше чем за сто метров от берега. Что там в последней сводке погоды? Кто-нибудь знает?

– Метеорологи обещали восьмибалльный шторм с юго-запада, – спокойным тоном сообщила Шарлотта.

– С каких это пор ты слушаешь метеосводки? – удивился Ставракис. – И вообще, разве ты слушаешь радио? А впрочем, конечно, чего не сделаешь от скуки. Бедная ты моя, бедная… Восемь баллов! И эти дураки-рыболовы в самом эпицентре шторма! Они что, не знали, какая будет погода? Раз они телеграфировали «SOS», значит, у них есть радио. Безумцы!

– Безумцы, которые, возможно, гибнут именно в эту минуту. – Тени под глазами Шарлотты, казалось, стали глубже и темнее.

Ставракис несколько секунд смотрел на нее особенно безжалостно. Все замерли. Атмосфера была накалена так, что, казалось, достаточно одной маленькой искорки – и все взорвется скандалом. Наконец хозяин с ухмылкой отвернулся. Теперь его взгляд упал на меня.

– Вот, господин Петерсен. В этом все существо женщины. Какая она жалостливая, сострадающая, как развито в ней материнское чувство… Детей нет, а вот чувств – сколько угодно. А вы женаты, господин Петерсен?

Я улыбнулся в ответ, мысленно прикидывая, что лучше: выплеснуть ему в морду виски из моего бокала или стукнуть чем-нибудь тяжелым по башке. По зрелом размышлении я предпочел третий вариант – сдержаться, поскольку, во-первых, эмоции в любом случае вредят делу, а во-вторых, мне не хотелось еще более разнообразить вечер и добираться до «Огненного креста» вплавь.

– Нет, сэр Антони, к сожалению, я не женат, – ответил пай-мальчик Петерсен.

– К сожалению? Никогда не поверю, что мужчина вашего возраста и с вашим жизненным опытом говорит это без иронии.

– Что вы, сэр, какая ирония. Мне тридцать восемь лет, но, повторяю, к сожалению, у меня нет опыта по части супружеской жизни. История банальная: те, кого выбирал я, выбирали других, и наоборот.

Это была ложь. Кое-какой опыт супружеской жизни я все же имел. Недолгий, всего лишь два месяца. Но водитель, вливший в себя, по мнению врачей, не менее бутылки виски и внезапно выехавший на своем рефрижераторе на встречную полосу, не знал, что этот опыт складывался у меня вполне удачно. На память об этом случае у меня остался вполне мужественный шрам на левой щеке. И я не любил рассказывать о его происхождении.

– А у вас есть чувство юмора, господин Петерсен, если, конечно, это не звучит для вас обидно.

Ничего

себе! Ставракис, заботящийся о том, чтобы не сказать что-нибудь обидное. Это похоже на сигнал гонга, возвещающий о новом раунде.

– Послушай, Шарлотта…

– Я слушаю. – Темные глаза вопросительно взглянули на него, не ожидая, впрочем, ничего хорошего.

– Сделай милость, принеси кое-что из моей каюты.

– Но почему не горничная…

– Это слишком личное, моя дорогая. Может быть, тебе этого не понять. Ты ведь, по мнению господина Дэвиса, еще так молода… – Ставракис улыбнулся Дэвису, как бы ожидая от него поддержки. – Там… фото, которое стоит на моем ночном столике…

– Что?!

Шарлотта вдруг резко выпрямилась в кресле, кисти ее рук конвульсивно вцепились в подлокотники, словно уже в следующую секунду она собиралась вскочить с места.

В поведении Ставракиса также произошла внезапная перемена. Его ласковый и добродушный взгляд в один миг стал холодным и твердым. Он медленно, как бы желая увести все взоры в этой комнате вслед за своим, отвернулся от обнаженных рук жены. Она, сообразив, немедленно одернула задравшиеся от резкого движения рукава, но я уже заметил полосы синяков, контрастно вырисовывавшиеся на белой коже. Они выглядели как следы от браслетов, если бы браслеты применялись в качестве орудия пытки. Это не могли быть следы от ударов или от слишком сильно сжатых пальцев. Такие знаки оставляет только веревка.

Ставракис снова усмехнулся и жестом позвал слугу. Шарлотта тут же встала и, опустив голову, вышла из салона.

Случившееся было так дико, так неестественно, что на какой-то миг я засомневался, не приснилась ли мне вся эта сцена. Решающим доводом «против» было то, что, зная деда Артура, я никак не мог подозревать его в склонности держать в штате своей службы людей, спящих наяву.

Шарлотта возвратилась через несколько минут. В руке она несла фотографию размером восемнадцать на двадцать четыре. Не поднимая глаз, она подала ее хозяину и снова села в кресло, на этот раз проследив за тем, чтобы не взметнулись рукава.

– Господа, это моя жена, – провозгласил Ставракис, поднимаясь с кресла и предъявляя нам портрет. – Мадлен, моя первая жена… Тридцать лет совместной жизни… Вы правы, Петерсен, супружество не такая уж неприятная штука. Это Мадлен, господа…

Если бы во мне осталось хоть десять граммов чувства собственного достоинства, я бы свалил его на пол и побил ногами. Мало того, что он бесстыдно обнародовал, что на его ночном столике стоит фотография другой женщины, мало того, что она заставил Шарлотту принести эту фотографию, так в довершение всего он публично унижает ее! А эти следы от веревки! После такого господин Ставракис не стоил даже пули из карабина. Впрочем, в этот момент, я бы, пожалуй, расщедрился.

И все же я был совершенно бессилен. Он тонко балансировал на грани скандала, не давая ни одного прямого повода усомниться в его искренности. Комедия переходила в трагифарс, а отсюда уже был только шаг до подлинной драмы. Слеза, появившаяся на его щеке, заслуживала премии Оскара. Если бы я не был уверен, что все это от начала до конца ложь, я бы увидел перед собой старого печального и одинокого человека, который, забыв на секунду об окружающем мире, скорбно вглядывается в фотографию безвозвратно ушедшей любимой…