Два дня
Шрифт:
На всем мосту и с обеих сторон от него – всего ярдов на двести или около того – участок автострады 79 из двух полос движения на север был огорожен оранжевыми конусами, а по его краям стояли полицейские машины с включенными желтыми мигалками. Полоса обгона, правда, еще не была перекрыта. И голос Демарко в разговоре с патрульными часто срывался на крик в попытке заглушить гул подъезжающих и проезжающих мимо автомобилей.
– Если Хьюстону удалось заполучить какой-нибудь брезент или покрывало, – сказал Демарко, – тогда он сможет протянуть в лесу недели две. Возможно, и орудие убийства все еще при нем. Не забывайте об этом. Тем более что со слов экспертов это не пустяковый складной ножичек. А что-то вроде мачете, охотничьего ножа или даже сувенирного меча. Куда Хьюстон может направиться и что еще ему взбредет в голову, предугадать трудно. Поэтому не
Мимо проехал восемнадцатиколесник, и дрожь от вибрации моста, перекинувшись на ботинки Демарко, пробежала по его ногам до самых колен.
– Ни при каких обстоятельствах вы не должны терять визуальный контакт с ближайшими к вам патрульными. Увидели что-либо – все, что угодно, подчеркиваю, – тут же сообщаете об этом по рации мне. Увидели следы – сообщаете мне. Нашли кострище – сообщаете мне. Увидели Хьюстона – сразу же отступаете и связываетесь со мной. К нему не приближаетесь! Приказ о его окружении и задержании буду отдавать я и только я. Кроме того, имейте в виду, что по всему периметру лесного массива дислоцированы старшие офицеры из комитета по охоте, задача которых не пропускать в лес людей. Но это не значит, что мимо них не проскользнет ни один человек. И этот человек может выйти на вас. Поэтому проявляйте должную сдержанность.
Демарко посмотрел на бурую воду, а потом вперил взгляд в зыблющийся клочьями туман: что еще он им должен сказать?
Стоит ли ему упомянуть о дискомфорте, который он ощущал в своих кишках все утро? Или о том, что с того самого момента, как он зашел в дом Хьюстонов днем раньше, его не покидало странное ощущение неустойчивости, потери равновесия, как будто пол под ним кренился, а земля уходила из-под ног. А может, ему попытаться описать патрульным ту особую, саднящую боль, которая накатывала на него разрушительной волной всякий раз, когда он думал о самой маленькой жертве Хьюстона – ползунке, приходившемся ему тезкой? Или признаться в том, что он прочитал все романы Хьюстона и их первые издания с автографами автора стояли аккуратным рядком в стенном шкафу, доставшемся ему в наследство от жены, а один из них был даже посвящен лично ему, Демарко. И эти книги делили в шкафу почетную верхнюю полку с другими ценными изданиями (в большинстве своем подарками Ларейн), в числе которых были такие жемчужины его коллекции, как «Имя розы» Умберто Эко и «Скачущие к морю» Джона Миллингтона Синга.
А может, ему следует рассказать патрульным о трех ланчах с Томасом Хьюстоном? О нараставшей симпатии и восхищении, которые Демарко испытывал к этому человеку, и о надежде на то, что он наконец-то – впервые за многие годы – нашел в нем настоящего друга?
Принесет или эта информация кому-нибудь пользу? Ему – так навряд ли…
– Если кроме надетой на нем одежды у подозреваемого ничего с собой не было, – продолжил Демарко, – он едва ли продержится в лесу долго. Он уже сейчас, наверное, продрог, промок и проголодался. Так что давайте просто делать свою работу, договорились?
Мимо Демарко пролетел красноплечий трупиал. Да так близко, что, будь сержант чуть-чуть порасторопней, он смог бы изловчиться, схватить его и зажать в руке. Перестав махать крыльями, птица спланировала над водой и уселась на макушку камыша у самой кромки озера. Камыш покачнулся под ее тяжестью сначала в одну сторону, а потом в другую – «изящно, как волна», подумал сержант.
А потом в его сознание проник, словно материализовавшись из ниоткуда, рев грузового автофургона, переезжающего мост. Грохот машины отозвался в сержанте дрожью страха. Почему-то на ум пришла жена, Ларейн, и в сердце всколыхнулась надежда, что с ней все в порядке. И какого бы незнакомца она ни пустила к себе в постель прошлой ночью, он был к ней добр, нежен и не дал ей того, что она так истово жаждала. Демарко повернулся спиной к грузовику, но волна холодного воздуха все равно обдала его тело. И он вытер слезу в уголке глаза.
Патрульные смотрели на него, ждали его команды. Их спокойствие разозлило Демарко. Но он подавил свою злость. Это была давняя злость. Демарко это понимал. Как понимал и то, что он не должен вымещать ее на подчиненных.
– Ладно, за работу, ребята! – прокричал сержант. – Я хочу, чтобы Томас Хьюстон сидел на заднем сиденье моей машины, живой, здоровый и в наручниках, прежде чем солнце начнет заходить в этот
Глава 3
На низком холмике почти в ста ярдах от воды, в небольшой пещере – а по сути впадине под нависающим утесом, шириной всего пять футов, высотой в два фута и глубиной не более трех футов – за тремя ветками ели, которые он наломал и притащил в пещеру в сумерках прошлой ночи, Томас Хьюстон лежал, свернувшись в плотный клубок и прижимая колени к груди. Сквозь пахучие еловые иголки он видел слабый свет, пронизывавший лес. Его ноги онемели без движения, ступни покалывало. Но он сознавал: стоит ему вытянуть их, и зябкий холод разольется по всему телу, пробираясь до самых костей. И тогда ему придется выползти из своей норы, встать на ноги, как подобает человеческому существу, и попытаться осмыслить свое положение. А этого ему делать совсем не хотелось. Он не чувствовал себя способным принимать сейчас серьезные решения или что-либо предпринимать. И боялся, что, начав двигаться, спровоцирует у себя новые приступы рвоты. А в желудке у него уже не осталось ничего, что можно было бы изрыгнуть. В нем остались только кровь, желчь да сами внутренности. Хотя Хьюстон уже ощущал себя полностью опустошенным – таким же выпотрошенным, как те маленькие тушки четырех цыплят, которые он приготовил на ужин субботним вечером (последний, приготовленный им ужин), ополоснув холодной водой, насухо протерев, начинив сухариками и грибами и приправив шалфеем, базиликом и тмином. Нет, Хьюстон даже порадовался бы рвоте, если бы она привела его в бессознательное состояние, лишила бы его всякой чувствительности, способности ощущать и переживать. Потому что стоило ему позволить одному из четырех жутких образов всплыть на поверхность сознания, как ужасная, невыносимая боль, которой он прежде никогда не испытывал, снова завладевала им, стискивала, заставляла скрючиться в страдании, единственным спасением от которого – да и то болезненным и кратковременным – был пронзительный звериный вопль.
«Подумай об ужине, последней пище, которую ты съел. Вернись к его началу и припомни все во всех подробностях», – сказал себе Хьюстон.
Четыре маленькие ощипанные птички лежали в ряд на разделочной доске со вспоротыми грудками. Немного начинки. Вот ты кладешь ее в тушки. Плотно их набиваешь. Запахи камфорного базилика и мелко порубленного лука щекочут тебе нос. Из духовки вырывается жар. В гостиной, сидя по-турецки за журнальным столиком, Клэр, Томми и Лисси играют в «Монополию». Томми – просто ас в операциях с недвижимостью: он скупает все, на что накладывает руки. А малыш Дэви, такой сладкий, неугомонный Дэви, снова и снова дергает веревочку в своем «Скотном дворе». И корова говорит «Му-у», а петух кричит «Ку-ка-ре-ку!».
Так оно все и было. Субботний вечер был реальностью. А вот все, что потом… Как такое могло случиться?
«Фрикативы… Аффрикаты… Дифтонги…» – мелькает в голове.
Все эти слова крутились у него в мозгу и той ночью – сначала за ужином, потом уже в постели с женой. Он собирался записать их, добавить в список для главного героя своего нового романа. Тот был словофилом – человеком, которому нравились слова не за значение, а за звучание, и который мог расхаживать туда-сюда и приговаривать «фрикативы» только потому, что это доставляло ему удовольствие. Странные слова полезли в голову Хьюстону, еще когда он только попытался представить себе нового героя и составить его подробный портрет. Так уж повелось. Стоило Хьюстону нарисовать в своем воображении очередного персонажа и «залезть к нему в голову», как нужные слова сами приходили к нему, будто выскакивая изо рта героя. Эти слова Хьюстон мог даже не знать, а если и знал, то не понимал их смысла. Он слышал и записывал их, а потом уточнял в словарях их значение – ему нужна была уверенность, что он использует их правильно. И каждый раз он обнаруживал, что таинство сочинительства, это проникновение в новую историю, ее прочувствование было ему даром свыше. И убеждаться в этом было так приятно!
Но в минувший субботний вечер ему так и не представилась возможность проверить значения новых слов, сообщенных его героем. А теперь тот упорно хранил молчание. А Хьюстон коченел в пещере от холода, голода и неверия… человек, оказавшийся в ситуации, которую мог измыслить изощренный писательский ум, но которая оказалась слишком ужасной для того, чтобы в ее реальность было легко поверить.
Ход истории изменился. И у Хьюстона теперь не было ни компьютера, ни ручки. Ни чернил, ни бумаги. «Фрикативы, – прошептал он оранжевому свету, проступавшему сквозь еловые дуги. – Аффрикативы. Дифтонги…»