Шрифт:
Два друга
Жили-были два друга... И всё тут. На этом правильная литературная речь выдохлась. Далее следует бытовое повествование, а точнее, отсебятина...
Два друга, или дышло да подпруга, ни дать ни взять, всё так и было, лишь иногда своенравная жизнь самовольно их меняла ролями... Казаков – высок, статен, длинный волос, завязанный в хвост... Одет стильно, со вкусом. Достаточно мимолётного взгляда, чтобы точнёхонько вычислить – степенно шагомеря, да в белом костюме, вальяжно прогуливаясь, дышит воздухом франт из поэтов, художников или музыкантов. И он на самом деле был известным поэтом и покамест неизвестным художником. Ещё он мог быть много кем, но при одном условии: если ему это интересно и, главное, нравится. К увлечению он относился с заинтересованностью,
Климов – невысокого роста, спортивного телосложения, подкаченный или, как говорят, поджарый. Красивый заморский загар с лёгким малиновым оттенком, модные, неизменно тёмные очки в форме капель (ныне называемые «авиаторы»). Предпочитает строгие брюки с безукоризненными стрелками и сорочки с коротким рукавом. Судя по слегка раскованной и быстрой походке, определялся как энергичный, целеустремлённый человек. Костюм надевал лишь единожды в год, для выступления со сцены в День вывода советских войск из Афганистана.
Оба друга – уроженцы Ставрополья. Первый, а значит, Виктор – коренной житель города Ставрополя. Второй, а значит, Вячеслав, стартанул с Кубани, с того небольшого отрезка, стремительно приходящего из КЧР и убегающего в Краснодарье.
Им всегда было комфортно вдвоём – пребывать в тишине и просто молчать (как говорится, полбеды, когда поговорить не о чём, однако вовсе беда, когда и помолчать не о чем). Легко оттого, что не перед кем было пыжиться и выжимать из себя знаки приличия. В эти нечастые минуты, отбросив маски (которые так хотело видеть и требовало носить большинство собеседников), они были настоящими. Так сказать, на нейтральной полосе, в кабинете массажа первой городской клинической поликлиники, в народе называемой «студенческая», они встречались довольно часто. И не оттого, что Виктор был студентом (хотя в шутку Вячеслав так его иногда называл), а потому, что тот по прописке принадлежал к данному медицинскому учреждению. Гость сидел на стуле у двери, между ширмой и белоснежной раковиной (массажист всегда шибко ругался на вваливающихся без бахил в чисто вымытый кабинет). Пауза молчания – словно равнинная река – текла свободно и не суетливо, заполняя помещение прозрачностью понимания, без мути смущения и фальши. Они не стремились заполнить возникшую передышку ради уважения или приличия. В эти короткие минуты они просто были, и всё тут. Визитёр задумчивое безмолвие нарушал чаще – то коротким вопросом, а иногда просто размышляя вслух.
Рассматривая антисептическое средство для мытья рук, которое в свободной продаже не сыскать, словно невзначай спросил: «А ты свои вещи складываешь?». Позволяя отдохнуть уставшему телу (естественно, с одобрения гостя), лежащий на кушетке собеседник, забросив руки за голову, слегка раздосадованно ответил: «Складываю, и вовсе не оттого, что прямо такой правильный. Жизнь научила: возьми там, где положил. И без того зависим от окружающих дальше некуда, аж тошнит...».
Климов, во время прохождения срочной службы в республике Афганистан, в свои неполные двадцать лет получил тяжёлое минно-взрывное ранение в голову. И, как последствие, остался навсегда в полной темноте. На бестактно поставленный вопрос любопытных о случившийся беде он иногда отвечал довольно жёстко: «А я своими глазами да кровью афганскую землю удобрил...».
Казаков тоже прошёл через эту горячую точку Земли. Вернулся, как говорится, живой, но невредимым его не назовёшь. Впрочем, как и всех, вернувшихся с войны. Незримые незаживающие раны на сердце излечению не подлежат, это навсегда...
...Задавший вопрос недовольно закряхтел, заёрзал на дерматиновом новеньком стуле. Спросил так, вроде невпопад, просто вспомнив свой стог из сорочек, маек и штанов, возвышающийся на гладилке в собственной однокомнатной квартире на Дзержинского. А ведь совсем недавно, на выходных, жена вместе с единственной дочерью от первого брака Виленой всё аккуратно гладили и развешивали в шкафу.
Виктор хоть и старше был на одиннадцать лет, однако всё как-то приглядывался к своему дружку. И нельзя сказать, что брал пример, какие уж для этих поседевших бывших солдат идеалы, но всё же служил для него Слава неким психологическим костылём. Впрочем, как и Виктор для Славы.
Бывало, ещё по молодости, зайдёт старший нежданно-негаданно в гости к младшему, да и засядут
Трезвые они сидят иль под градусом, но приходит минута, когда гость, глядя на дно опустевшего стакана, тихо выдавливает из себя:
Свинья я, тебе вон как досталось... И всё равно не сломался, три года один, да в чужом городе, отучился, а теперь спину гнёшь на такой тяжёлой работе... А я из кайфа вырваться не могу...
Слава расправит плечи в махровом цветастом халате, глубоко вдохнёт и, поправив давящие на перебитую переносицу очки, прислонившись к мягкой спинке кухонного уголка, на выдохе скажет, весомо так скажет и глубоко, но без малейшего нравоучительного оттенка:
Конечно, свинья, да ещё и какая.
Ну ладно, я пойду. Дай мне сто рублей, потом верну.
Да пошёл ты вместе с долгами. Я не денег жду, а другого.
И с этого момента разрывалось их молчание.
Довольно уже вариться в воспоминаниях, столько лет отщёлкало, как ты вернулся. Ну да, попали мы под раздачу государства, что теперь... Родину, как и родителей, не выбирают. Да что я тебе говорю, ты вон какие стихи пишешь, три слова, и все в десятку. Мне даже после двух контузий, наяву или во сне, такие не приснятся.
Виктор встряхнёт, ещё без намёка на седину, русой копной волос, резко выпрямится и станет как-то ещё выше. С сожалением и горечью почти прокричит:
– Да только кому нужна правда об этой войне, да и правда в целом, в нашей разваленной перестройкой империи? Забили полки американскими отходами в виде «ножек Буша»! Сначала довели народ до нищеты, а теперь планомерно заполняют людские головы заморскими псевдоценностями! Я недоумеваю и возмущаюсь, когда молодежь, начитавшись новых учебников или кого-то наслушавшись, рассказывает мне, какое у меня было отвратительное детство. Я был очень счастлив в детстве, юности! Я был счастлив, что у меня такие родители, бабушки и дедушки. Какое детство, такая и душа, а детство у меня было золотое. Ну а что теперь, дети могут увидеть книжки только у бабушек и дедушек, у родителей их нет, у родителей телевизор в каждом углу. А они мне рассказывают, в какое бездарное время я жил... Я жил в доброе время, а не во время мародёрства, какое у нас сейчас за окнами!
Избавляя молодую хозяюшку от негатива, Виктор потянется, осторожно прикроет кухонную дверь и крепко выругается далеко не литературным словосочетанием. Занимавшаяся бесконечными домашними делами Елена уже давно знала, что за этим последует затянувшаяся пауза. Друзья, вдавливая локтями и без того невысокий кухонный стол, ненадолго затихнут. Поэт, тяжело выдохнув, скажет:
И всё равно, твёрдо знаю, что придёт время, и я вырвусь из этого круга дурмана...
Затем Виктор, как всегда искренне, поблагодарит Елену за обычное гостеприимство. Так же, как и всегда, пожелает ей терпения с таким непутёвым муженьком. Поднуркивая да подшучивая над ним, откланявшись, уйдёт. В двухкомнатной квартире после этого повиснет молчание, Вячеслав ещё долго будет сидеть за столом и ещё дольше не сможет уснуть. И когда уже жена скажет: «Да спи ты наконец, всё ворочаешься да вздыхаешь, как ты будешь завтра работать?», мысленно с ней соглашаясь, он молча встанет, тяжело ступая, уйдёт и закроется в кухне. Опустится на присядки рядом с монотонно вибрирующим невысоким холодильником «Бирюса». Стараясь не греметь, вынет бутыль домашнего полусладкого вина.