Два друга
Шрифт:
«Кому нужна правда? Мне нужна, нашим детям и внукам. Вот кому будет необходима правда об этой войне...», – словно доказывая, скажет вслед давно ушедшему другу. Затем нервно дрожащей рукой, не вставая, сорвёт закупорку и прямо со ствола сделает несколько бесшумных глотков. Спиртное Слава употреблял редко, в основном по необходимости. Научился прислушиваться к своему организму, когда ситуация вынуждала успокоиться, пил по глоткам, обычно двух-трёх для расслабления хватало.
Подумалось – и ведь придёт время, дождутся неравнодушные к человеческой судьбе, когда разорвёт поэт свой замкнутый круг из дурмана и золы прошлого.
Как говорится в русских народных сказках – быстро слово сказывается, да долго дело делается...
Виктор то пропадал,
«Он сильный, он сможет...». Вера в друга вопреки всем и всему не пропадала и жила у Вячеслава в душе всегда. В те годы он работал в городской физиотерапевтической поликлинике, что возле ЦУМа. Дружок его – через улицу Дзержинского, охранником на стадионе «Динамо», сутки через двое. Не виделись друзья уже давно. И вот осенним вечером в кабинете у Славы завибрировал мобильный телефон. В трубке раздался болезненно-уставший голос поэта. «Ну наконец-то я его слышу», – сверкнула радостная мысль.
– Славик, мне плохо...
– Ты где?
– На стадионе.
– Скоро закончу работу, в полседьмого приедет Лена, и мы придём к тебе.
– Я жду... – ответил как-то непривычно хрипловатый голос.
Центр города светился яркими фонарями и рекламными огнями. Минуя ФСБ, супружеская пара быстро добралась до проспекта Октябрьской революции и подошла с тыла к одноэтажному административному зданию стадиона. Обычно встречавший гостей у входа Виктор в этот вечер на невысоких ступеньках отсутствовал. Пустующее крыльцо говорило о неважном состоянии поэта. Небольшая «обломовская» рощица вековых деревьев (так он её с любовью называл) шелестом опавшей и ещё уцелевшей листвы пыталась хоть как-то оживить и скрасить уныние вечера. Виктор сидел на стуле у письменного стола, слегка подавшись ослабленным телом вперёд. Сидел замерев, прижимая к животу согнутые в локтях руки, словно пытаясь сдержать невидимую внутреннюю боль. Боль душевную и физическую одновременно. Пустынный холл холодным эхом разнёс обоюдное приветствие. Лена, прежде чем уйти в магазин, устроила мужа на его привычном месте, мягко-скрипучем раскладном диване.
Сидя друг против друга, они, как раньше, просто молчали. За всё время прозвучало лишь две фразы.
– Ведь помрёшь...
– Да знаю...
Вскоре, цокая каблучками по асфальту, – звук доносился в открытую двустворчатую дверь просторного помещения без окон, – вошла Елена с покупками. На столе появились лекарства, печенье, черничное варенье и заварка. Пили свежезаваренный крепкий чёрный чай, но всё также больше в тишине.
– Как там ваша доченька? – с интересом спросил Виктор.
– Дома, учит уроки, наверное. Ну, что ждёт нас, это уж точно, не любит оставаться одна. Завтра суббота, я не работаю. Повезём Настеньку в 25-ю гимназию. Мы теперь живём на Доваторцев, у входа в парк Победы со стороны зоопарка. Утром буду у тебя, а сейчас нам пора. Покуда доползём по пробкам, да машину на стоянку. Сиди, не надо нас провожать.
Мужчины обменялись рукопожатием, Елену Виктор, как всегда, поцеловал в щёчку.
...Играя белой эмалью в утренних лучах солнца, «форд» маневрировал по временно пустующему узкому дворовому проезду. Шелестя шинным протектором по крупнозернистому асфальту, машина подкатила к подъезду пятиэтажки и, слегка скрипнув тормозами, плавно остановилась. Уютную однокомнатную квартиру, сменяя друг друга, заполняли запахи то свежесваренного кофе, то сигаретного дыма. На кухонном столе расположился почти не тронутый фруктовый пирог. Здесь же лежало цветное фото размером десять на пятнадцать, правый нижний угол которого был слегка загнут вверх – след многолетнего хранения в старом климовском дипломате. С фотки, на фоне бронзового солдата – памятника погибшим при исполнения воинского долга, – обвитые незримой паутиной дружбы, лучились смехом два воина-интернационалиста. Никому ещё тогда не было известно, что издательство «Ставролит» выберет именно этот снимок для обложки автобиографической повести Вячеслава. На обратной стороне фотографии Виктор записал свои новые стихи, поставив
Наркоз
Два небесных лилипута
Распинают мягкий, ртутный,
Неспокойный, зыбкий шар.
В нем живет моя душа.
И пока они там мнутся –
Жить мне или же загнуться,
Наблюдаю, не дыша,
Куда мой покатят шар.
– Нет, вот дано же некоторым. И как у тебя это всё ладненько получается – высказаться коротко, точно да в рифму? – спросил гость, сидевший на хозяйском дерматиновом мягком пуфике, прислонившись спиной к стене.
Стоявший у окна втянул сигаретный дым, ненадолго задержал в себе и выпустил туманную тёплую линию в прохладное уличное пространство. Повисло молчание. Уставше-бледное лицо Виктора, подобно увядшему цветку, попавшему в долгожданную живительную влагу, постепенно просветлялось. Мягко улыбнувшись, ответил:
– Я не знаю, я, что называется, записываю. Думаю, что, пожалуй, этого никто не объяснит точно. То есть, мысли в голове, они как-то гуляют и не всегда гладкие, чтоб вот так ускользать. Они ещё и ершистые, цепляются друг за друга и цепляют душу. Что-то там для меня незаметно происходит, а потом вдруг ты произносишь фразу, вспоминаешь ни с того не с сего Гоголя, и всё становится на свои места. Ты приходишь домой и просто записываешь стихотворение. То есть, это непонятная загадка, но очень такая чудесная загадка.
Он говорил не спеша, словно взвешивая каждое слово. На мгновенье задумался, повеселел и, улыбнувшись, продолжил:
Не знаю, для меня это как новогодний подарок в детстве...
Затем затянулся и медленно выпустил дым в ставропольскую осень. Не торопясь погасил окурок в приютившейся на подоконнике пепельнице, зацепившись внимательным взглядом за необходимую вещицу в виде кокосового ореха, сделанную, скорее всего, из современных полимеров. На боку у нее красовалась негритянка с ярко-цветным головным убором в виде скирды и не менее яркими вставками в ушах. Виктор придирчиво рассматривал штамповку. Вообще-то он любил такие вот небольшие штучки, но желательно из недавнего советского прошлого. И, неплохо бы, с сохранившимися ценником в рублях и копейках, знаком качества и с надписью «Сделано в СССР». Рассматриваемая, с горкой окурков, пепельница не соответствовала его требованиям. Однако у этой вещицы был весомый аргумент – один, но перекрывающий все остальные типа знака качества. Это был подарок любимой дочери, привезённый Виленой с Чёрного моря. Друзья особой любовью любили своих дочерей, а они отвечали им взаимностью. Да и разве можно было не любить таких девчат, точных копий своих отцов, походивших на них не только визуально, но и в привычках, и в манере говорить.
Оторвав задумчивый взгляд от предмета, Виктор поправил ярко-полосатую рубаху, вынул из-под стола раскладной чёрный стул и присел у окна. Не торопясь и заботливо брал прилипшие пылинки с хэбэшного домашнего костюма. Молчаливо сидевший гость не препятствовал его размышлению, лишь где-то на верхних этажах, меняя тональность, всё гудел и гудел водопроводный кран. Виктор продолжил:
– Когда у Есенина спрашивали: «Сергей Александрович, мы вас видели везде, вы всё время где-то шляетесь. А когда же вы работаете?», он отвечал: «Всегда...».
Желая вытянуть друга в его привычный, пусть не лёгкий и не земной поэтический мир, Слава с интересом спросил:
– У тебя любимый поэт – Есенин?
У меня поэт любимый один, это как родина. Родина такая как Ставрополь, не как Россия, где Пушкин с Гоголем и Лермонтовым, и Лесковым, и Чеховым. А вот такая родина как Ставрополь, это Есенин. Меня и брата отец к нему приковал. Я ещё маленький был и в школу не ходил, но читать немного умел. Отец усаживал меня перед собой на стул и говорил: «Читай «Песнь о собаке». И я читал это потрясающее стихотворение, такого, по-моему, нет вообще ни в какой литературе. Кроме вот русской. Отец выплеснул на меня поэзию Сергея Александровича.