Два Гавроша
Шрифт:
«Да, изучаю. Раньше, понимаешь, времени для этого никак не хватало, а теперь его хоть отбавляй. Скоро кончится война, и мы с тобой поедем в Москву, оттуда — в Пятихатки…
Павлик до того погрузился в воспоминания, что не слышал, как отворилась дверь камеры,
— Пошли! — сердито рявкнул эсэсовец.
У Павлика в руке была записка от Жаннетты, но он не растерялся. Ему удалось незаметно положить ее в рот и быстро проглотить.
Шульц встретил его дружелюбно, усадил рядом с собой на диван и спросил, как он себя чувствует.
— Думаешь, мне тебя
Павлик его не слушал. Опустив голову, он рассматривал затейливый узор на ковре.
— На улице чудесно. Голубое небо. Прохладная тень под каштанами, — продолжал капитан притворно ласковым голосом. — А на реке? Эх, нырнуть бы сейчас в воду! И плавать, плавать, плавать… Ты плаваешь?
Павлик молчал. Он глядел на узор, напоминающий пеструю цветочную клумбу. Такая клумба, только, конечно, побольше, была в садике депо, где работал его отец. Ухаживала за ней тетя Клава, мать Васи Охрименко. Она подстригала цветы и два раза в день, утром и вечером, поливала их из пожарной кишки. Однажды Павлик уговорил тетю Клаву разрешить ему полить цветы, но потом и сам был не рад. Дело кончилось неприятностью: брандспойт вырвался у него из рук и, точно удав, метнувшись в сторону, обрушил шквал воды на всех, кто в этот момент проходил мимо. Особенно пострадал какой-то прохожий в белом костюме. Он было попятился назад, но зацепился за булыжник и грохнулся в лужу.
— Улыбаешься, наглец! — побагровел от злобы гестаповец. — Молчишь? Я тебя заставлю говорить! — Стремительно подойдя к столу, он снял телефонную трубку: — Приведите Бельроза!
«Бельроз? Я где-то слышал эту фамилию», — подумал Павлик и вспомнил: «Бельроз… Это же шофер такси! Хороший человек. Как он тогда сердился на свою жену из-за Грасса! За что его арестовали? И он подпольщик?!»
Ввели Бельроза с опухшим и посиневшим от побоев лицом. Одна рука у него была перевязана. Он остановился посреди кабинета, переступал с ноги на ногу, со страхом глядел на Шульца. Его испуганный вид вызвал у Павлика отвращение.
— Сядьте, — указал гестаповец Бельрозу на кресло. — Как ваше самочувствие?'
— Благодарю, господин капитан, лучше. Я…
«Лучше»! — возмутился Павлик. — Постыдился бы!
Его бьют, из него сделали тренировочный мяч для бокса, а он — «благодарю», чуть в ноги не кланяется!»
— Вы, кажется, хотите что-то сказать? — спросил Шульц шофера, заметив, что тот застыл с открытым ртом, — Говорите, слушаю.
Бельроз беспомощно-умоляющим голосом попросил перевести его в камеру-одиночку.
— Зачем? — изумленно вытаращил глаза Шульц. — Вместе веселее.
Шофер объяснил: в общих камерах он сидеть не может, так как заключенные объявили ему бойкот. Никто с ним не разговаривает. Все почему-то убеждены, что его специально посадили, чтобы подслушивать разговоры и затем доносить о них господину Шульцу.
— Они меня убьют. Переведите меня, пожалуйста, в одиночку, — повторил Бельроз свою просьбу,
— Эти дьяволы на все способны, —
Шофер вытянул шею.
— Нет.
— Бельроз! — погрозил пальцем гестаповец. — Опять? Опять начинаете лгать? Советую вам получше присмотреться. Это же тот самый сопляк, которого ваш покойный друг привез к вам вместе с девочкой и унтер-офицером.
Шофер встал, подошел ближе к дивану и, возвратившись на свое место, торопливо кивнул головой:
— Он самый.
Павлик продолжал сидеть неподвижно с печальным, остановившимся взглядом. На его лбу выступили едва заметные капли пота.
— Правда не тонет, Шэрнэнко, — обернулся торжествующий Шульц к Павлику. — Что теперь скажешь? Временно задержанный господин Бельроз на предыдущем следствии сообщил, что Пети завез вас к нему, так как на квартире мадам Фашон, предполагает он, жил какой-то неизвестный ему человек. От тебя, Шэрнэнко, требуется одно: сказать, кто этот человек. Если не хочешь назвать его имя, то опиши хотя бы его внешний вид. Скажешь правду — на волю отпустим, не скажешь— к стенке поставим. Ну?
— Говори, иначе тебя расстреляют, — принялся шофер уговаривать Павлика. — Жаль мне тебя.
Павлик бросил на Бельроза презрительный взгляд.
Бельроз не выдержал взгляда мальчика. Он сжал опущенные меж колен руки, понурил голову.
— Я не мог больше. Меня истязали, раздавили грудную клетку, — произнес он глухо.
— Молчать! — заорал Шульц. — Шэрнэнко, как выглядит человек, которого прятала у себя на квартире мадам Фашон? — Он скрестил на груди руки и полузакрыл глаза. В его голосе слышалась сдерживаемая ярость, которая вот-вот вырвется наружу. — Молодой он или старый? В роговых очках? С бородой или без бороды?
Павлик молчал. Он снова глядел на узор ковра… Тетя Клава, очевидно, опять поливает клумбу в садике депо, а Вася, ее сын, гоняет мяч… В Пятихатках сейчас как после грозы — немцев там уже нет. Их давно оттуда прогнали. На лугу, за станцией, пасутся коровы, в степи урчит трактор, а из поезда «Киев — Днепропетровск» выбегают пассажиры, наводняя платформу… Одним словом, как прежде. До войны. Взглянуть бы на все это хоть одним глазком!..
— Вста-ать! — вскрикнул гестаповец. И, прислонившись к косяку двери, прибавил] — Иди-ка сюда, быстро!
— Не иди! Слышишь, не надо! — преградил Бельроз Павлику дорогу. — Он убьет тебя, убьет!
Павлик грустно усмехнулся. «Эх, господин Бельроз, господин Бельроз! — подумал он. — Вы вот людей советских любите, а знаете их мало! Да пусть Шульц сделает со мной что захочет — не добьется он своего. Товарищей я не выдам. Я выдержу, я должен выдержать».
— Прошу тебя, не иди, — продолжал умолять Бельроз.
Павлик глядел на него, а видел другого француза — дядюшку Жака. «Главное, Павлик, — это верить в свои силы, — говорил он ему. — Когда вырастешь, то будешь вспоминать об этом поручении Коммунистической партии с величайшей гордостью».