Два Гавроша
Шрифт:
— Товарищи! — неожиданно пронзил тишину звонкий голос. — Да это же тот малыш!
Поднялся шум. Одни выползали из-под нар, другие спускались сверху вниз, и через минуту новичка окружили десятка два закованных в цепи. — заключенных. Они его обнимали, хлопали по плечу, целовали. И каждый громогласно выражал свой восторг.
— Я рад, что тебя перевели к нам!
— Вместе веселее!
— Теперь, бон диабль [21] , заживем. Мал ты ростом, да велик
21
Славный малый (франц.)
— Шульц знаешь почему над тобой издевался? Он тебя боится. Тех, кого боятся, всегда ненавидят.
Все пожимали ему руку: «Здравствуй, камрад!», «Молодец, камрад!», «Салют, камрад!»
Со всех сторон то и дело раздавались возгласы:
— Советскому пионеру ура-а!
— Ура-а-а! — гремела вся камера.
Павлик покраснел. Его смутила такая встреча. Надо было ответить этим горячим, добрым французам, но он не находил слов.
— Да здравствует Советский Союз! Ура!
— Ура-а-а! — подхватили все.
Кто-то стал расталкивать образовавшийся круг. Все повернули голову.
— А, Хозе! Проснулся? Доброе утро. Ха-ха-ха!
— Не смейся, Пьер. Он не выспался в Мадриде, вот теперь и досыпает вместе со своим напарником в Париже.
— Хозе видел во сне бой быков.
Немолодой коренастый испанец с черными как воронье крыло волосами не обращает внимания на шутки. Протиснувшись вместе со своим напарником к Павлику, он стремительно протянул ему обе руки.
— Привет русскому человеку из Гвадалахары! — произнес испанец с пафосом и тут же с тревогой спросил: — Почему левую руку подаешь?
— Правую Шульц покалечил….
Испанец не дал ему договорить.
— Изверги! — резко вскрикнул он. — Убийцы! Скоро вам конец, скоро! Слышите! — Повернувшись к двери, погрозил кулаком. — Крепкая, мозолистая рука вас везде найдет! В Берлине, в Мадриде, в Токио…
Камера утихла. Все взгляды устремились на Павлика и на обнявшего его испанца. Тишину нарушил пожилой француз с седой бородкой клином, единственный заключенный в этой камере, закованный в цепи без напарника.
— Мы, малыш, кажется, с тобой старые знакомые, — протянул он руку.
Павлик вопросительно и виновато посмотрел ему в лицо. Он никак не мог вспомнить, где встречал этого старика.
— Мы с тобой через стену переговаривались. Полетта рассказывала, как ты меня ругал, — добавил он смеясь.
Павлик слегка покраснел.
— Вы месье Жусс?
— Он самый, — подтвердил француз.
— Да, — признался Павлик, — я рассердился на вас за то, что вы скрыли от меня голодовку. Когда я об этом узнал, я расстроился, стыдно стало…
— Стыдно? Слышите, товарищи, ему стыдно! — Жусс окинул камеру беглым взглядом и снова обернулся к Павлику: — Стыдно? Тобою гордится вся
пропел месье Жусс… — Стыдиться тебе нечего! Ты вел себя на допросах как настоящий революционер.
Павлика очень взволновали эти слова.
— Я совсем не такой, — сказал он скромно, краснея от смущения. — Я обыкновенный…
Интерес к Павлику возрастал с каждой минутой. Начался спор о том, где и на каких нарах его лучше устроить. В тесной, набитой до отказа каменной клетке для него нашлось много ^свободного места. Каждый предлагал ему лечь рядом.
— Внизу сыро, параша стоит, — доказывали одни.
— А у вас, наверху, душно. Дышать нечем, — возражали другие.
Испанец Хозе не спорил. Он схватил новичка в охапку и, потянув за собой напарника, унес его к себе.
— У нас тебе будет лучше. Я немного русский язык знаю, — сказал он. — С русскими летчиками против Франко воевал.
На потолке зажглась электрическая лампочка. Камера рассеклась на светлые и черные полосы. Павлик попал в полосу света. Взоры всех заключенных устремились на него. Испанец засыпал его вопросами о Советском Союзе, и Павлик с радостным волнением отвечал на них.
3. Душевный разговор
Еще в полночь из камеры № 10 начали выводить людей. Они прощались с товарищами — кто молча, кто кивком головы, кто грустной улыбкой, а кто вздохом. Один не выдержал, громко зарыдал. Он ухватился руками за косяк двери и отказался идти. Его взяли силой.
— Я не хочу умирать, я не хочу умирать! — истерически кричал он.
Оставшиеся в камере переглянулись, искоса посмотрели на Павлика. Они пытались от него скрыть то, что он сам давно осознал. С глубокой благодарностью глядел он на этих славных людей, которые ради него нашли в себе мужество скрыть свое волнение в предсмертный час. Павлик глазами разыскал Жусса. Депутат Национального собрания сидел у самого выхода, опустив голову на руки.
Снова распахнулась дверь, снова на пороге показался дежурный офицер со списком.
— Хозе Эрнандес!
Испанец молча пожал Павлику руку и твердым шагом вышел в коридор.
— Лео Буссар!.. Альфредо Фичино!
Увели четвертую десятку. В камере остались двое — Павлик и Жусс.
Павлик вопросительно посмотрел на француза:
— Почему нас не вызывают?
— Еще вызовут, — помолчав, отозвался Жусс. — Не беспокойся, нас не забудут. Мы с тобой, вероятно, на особом учете. — И, глубоко вздохнув, добавил — Жить! Ох, как хочется, черт побери, жить!