Два года на палубе
Шрифт:
За время болезни мускулы у меня на руках заметно ослабли, и, когда я снова взялся за снасти, мне поначалу приходилось туговато. Но уже через несколько дней ладони обрели прежнюю твердость, а как только я смог просунуть себе в рот кусок солонины и сухарь, все мои бедствия кончились.
Воскресенье, 10 июля. Широта 54°10', долгота 79°07'. Взошло яркое солнце. Льды куда-то исчезли, и все вокруг словно повеселело и приняло бодрый вид. Мы повытаскивали наверх наши штаны и куртки и развесили их на снастях, чтобы хоть немного подсушить, пользуясь недолгими часами тепла. С разрешения кока весь камбуз был увешан чулками и рукавицами. Вынесли также сапоги и смазали их густой смесью из дегтя, олифы и сала. А после обеда всю команду поставили работать с якорями. Мы завели фиш-тали, вывалили фиш-балку и через два-три часа тяжелых трудов оба якоря были готовы к аварийной отдаче. Кроме того, мы приготовили еще два верпа, на фор-люке свернули в бухту швартов и расчистили лотлинь. С возобновлением работ к нам вернулась бодрость духа, а когда мы налегли на тали, чтобы выбрать якорь до места, все дружно подхватили «А ну, ребята, веселей!». Старший помощник от удовольствия
Якоря и канаты готовились для прохождения пролива, который отличается необычайной извилистостью и сильными течениями, отчего там часто приходится становиться на якорь. Это, конечно, никак не радовало нас, ибо из всех работ в холодном климате нет ничего хуже возни с якорным устройством. Тяжелые якорные канаты приходится тянуть по палубе голыми руками; когда тросы и буйрепы выходят на палубу, с них стекает вода, которая попадает вам в рукава и тут же замерзает. Сниматься или становиться на якорь в любой час дня и ночи, пристально всматриваться вперед, чтобы не прозевать рифы, мель или же перемену течения, — все это лишь часть тягот такого плавания, выпадающих на долю матроса. К сожалению, кто-то из наших матросов достал неизвестно откуда обрывок старой газеты, в которой сообщалось о плавании через пролив бостонского брига (кажется, это был «Перувиэн»), который потерял там все свои канаты и якоря, дважды выскакивал на мель и едва дошел до Вальпараисо. Это было выставлено как аргумент против успешного рейса «Э. Дж. Донэлсона» и заставило нас смотреть в будущее уже с меньшей надеждой, тем более что никто из нашей команды не ходил через пролив, а у капитана, как говорили, не было необходимых карт. Впрочем, мы были избавлены от дальнейших сомнений по этому поводу, так как на следующий день, когда судно, по нашим расчетам, подходило уже к мысу Пиллар, у самого входа в Магелланов пролив, от оста принесло шторм с густым туманом, который не позволял видеть вперед даже на половину длины судна. Это положило конец нашему плану, поскольку туман и сильный противный ветер отнюдь не самые благоприятные обстоятельства для входа в путаный и опасный пролив. По всей вероятности, штормовая погода могла продержаться еще долгое время, а лавировать вблизи берега неделю или две было крайне опасно. Поэтому мы перебрасопили реи на левый галс и опять взяли курс к мысу Горн.
Глава XXXII
Вокруг мыса Горн
При нашей первой попытке обогнуть мыс Горн мы, достигнув его широты, находились почти в тысяче семистах милях западнее, но когда шли к Магелланову проливу, так сильно продвинулись на восток, что при второй попытке до проклятого мыса оставалось не более четырехсот-пятисот миль. Это вселяло в нас немалую надежду избегнуть льдов, ибо, как мы полагали, продолжительные восточные штормы отогнали их на запад. Под двумя зарифленными марселями и фоком судно резво бежало, в полветра, держа курс на юг. Каждый раз, выходя на вахту, мы чувствовали, что воздух стал еще холоднее, а волна выше. Льда пока не было видно, и мы надеялись пройти по чистой воде. Но однажды днем около трех часов, когда наша вахта наслаждалась «сиестой» [64] в кубрике, раздался истошный крик:
64
Сиеста (исп.) — послеобеденный отдых, дрема.
«Все наверх! Поворачивайся быстро! Не одеваться! Иначе врежемся!»
Выскочив из коек, мы взлетели по трапу на палубу. Капитан громким и резким голосом, словно речь шла о жизни и смерти, отдавал команды; мы кинулись на корму к брасам, не тратя ни секунды даже на то, чтобы посмотреть вперед. Руль был положен круто под ветер, и судно стало медленно совершать поворот фордевинд. Снасти утратили всякую гибкость, и мы едва успели перебрасопить обледенелые реи; все трещало и скрипело, как будто отдирали вмерзшие в лед доски. Все-таки судно повернуло довольно сносно, брасы были закреплены, и мы легли на другой галс, оставив слева за кормой выступавший из тумана огромный айсберг, который был много выше наших мачт. По обе его стороны неясно просматривались массы льда, вздымаемые океанской волной. Теперь мы были в безопасности и шли на север. Однако опоздай со своим криком зоркие впередсмотрящие, задержись мы на две-три минуты, и всем нам неминуемо пришлось бы прыгать на лед, предоставив останкам нашего старого доброго судна дрейфовать в Южном океане. Несколько часов мы шли к северу, но потом ветер опять зашел и пришлось опять повернуть через фордевинд и продвигаться то на юг, то на восток. Всю ночь напролет с разных точек на палубе велось зоркое наблюдение, и как только впереди с какого-нибудь борта видели лед, сразу же перекладывался руль, брасопились реи, и судно уклонялось в сторону. Ставшие привычными крики: «Лед прямо по носу!», «Лед слева по курсу!», «Еще айсберг!» — за которыми следовали одни и те же команды, словно вернули нас к тем трудным дням неделю назад. Во время моей вахты, продолжавшейся с двенадцати до четырех, штормовой ветер, секущий наши лица снегом, дождем и градом, опять зашел, и в течение четырех часов судно лежало в дрейфе под глухо зарифленным фор-марселем. Потом заштилело, но дождь лил потоками и не прекращался до самого рассвета, когда наконец задуло от веста и прояснилось. Тут мы увидели, что впереди по курсу вся поверхность океана буквально забита льдом. Это положило конец нашему продвижению, мы снова сделали поворот через фордевинд и опять пошли на норд-ост, но не с целью вернуться к Магелланову проливу, а для того, чтобы продвинуться как можно больше к востоку и сделать еще одну попытку обогнуть мыс. Капитан решился любой ценой провести судно вокруг Горна, а, по словам третьего помощника, никогда еще не бывало, чтобы он не
Благодаря попутному ветру, мы скоро ушли от ледяных полей, и к полудню на поверхности плавали только редкие льдины. Сверкало солнце, освещая глубокую синеву океана с белыми бурунами на гребнях высоких волн, нагоняемых крепким зюйд-вестом. Наше одинокое судно мчалось по открытой воде, словно радуясь освобождению из ледяного плена. Разбросанные там и сям айсберги всяческих форм и размеров отражали яркие солнечные лучи и, подгоняемые штормовым ветром, медленно двигались на север. Это было не только полной противоположностью всему виденному нами за последние дни, но и являло собой зрелище, полное красоты и жизни. Даже при небогатой фантазии легко представить себе эти плавающие горы некими живыми существами, которые оторвались от неподвижных льдов и теперь под действием ветра и течения, кто в одиночку, а кто в компании, устремились в теплые края. Ни одному художнику еще не удавалось запечатлеть истинное великолепие айсберга. На известных мне картинах изображены какие-то неповоротливые громады, хотя в действительности айсберг производит неизгладимое впечатление своей медлительностью, своим величавым движением, когда снег завихряется вокруг его пиков, а сама ледяная гора словно тяжело вздыхает и поскрипывает. Это относится к большим айсбергам, тогда как небольшие или находящиеся на значительном удалении ледяные горы, дрейфующие в спокойном море, при свете дня выглядят как волшебные плавучие острова из сапфиров.
Постепенно мы изменили курс с норд-остового на остовый. Пройдя около двухсот миль и приблизившись насколько было возможно к западному берегу Огненной Земли, мы окончательно потеряли льды из виду и в третий раз повернули на юг, чтобы снова попытаться обогнуть мыс. Погода оставалась ясной и холодной со штормовым западным ветром, и судно быстро приближалось к широте Горна. Как-то после полудня стоявший на фор-марсе матрос закричал вдруг не своим голосом: «Парус!» Ни земли, ни паруса мы не видели со дня выхода из Сан-Диего, и лишь тот, кому довелось бороздить пустынные просторы океана, может представить себе вызванное этой новостью возбуждение.
— Парус! — орал выскочивший из камбуза кок.
— Парус! — надрывался матрос, откидывая крышку люка, ведущего в кубрик, чтобы его услышала подвахта, которая в одно мгновение вывалила на палубу.
— Парус! — кричал сам капитан, вызывая через сходный люк на юте нашего пассажира.
Радостно было не только увидеть судно и находящиеся на нем человеческие существа в этих забытых богом местах, но это подавало надежду узнать, есть ли лед дальше к осту, и выверить нашу долготу, поскольку у нас уже давно сломался хронометр, а после долгого дрейфа мы совсем запутались в счислении. Не удивительно, что наше небольшое сообщество пришло в сильное возбуждение, и мы уже строили всевозможные предположения и догадки, как вдруг снова раздался новый крик впередсмотрящего:
— Еще один парус прямо по носу!
Это было довольно странно, но в конце концов тем лучше, и никто не усомнился в реальности существований замеченных парусов. Однако через некоторое время матрос с марса крикнул, что это, наверное, земля. «В глазах у тебя земля! — отрезал старший помощник, наблюдавший горизонт в подзорную трубу. — Это ледяные горы, тут не ошибешься, даже если смотреть через дыру в ящике!» Спустя несколько минут его слова подтвердились сполна, и вместо желанного судна мы увидели то, чего более всего опасались. Впрочем, встретившиеся нам айсберги скоро остались за кормой в двух милях, и к заходу солнца горизонт был уже чист во всех направлениях.
Пользуясь попутным ветром, мы вскоре пересекли широту мыса Горн и, пройдя достаточно далеко на юг, чтобы обогнуть его на безопасном расстоянии, повернули к востоку, имея все основания надеяться всего через несколько дней лечь курсом на север уже по ту сторону материка. Однако злой рок, казалось, витал над нами. Не прошло и четырех часов после перемены курса, как наступил мертвый штиль. Небо сразу заволокло тучами, и от оста налетело несколько шквалов со снежными зарядами. А еще через час мы уже лежали в дрейфе под глухо зарифленным грот-марселем, и нас несло по ветру таким жестоким штормом от оста, какого нам еще не приходилось испытывать. Словно злой гений этих мест при виде того, как мы едва не проскользнули у него между пальцами, обрушился на нас с десятикратной яростью. Матросы говорили, что каждый порыв ветра высвистывает в вантах старому судну: «Не пройти! Не пройти!»
Так мы дрейфовали целых восемь дней. Временами — обычно около полудня — наступал штиль; один или два раза в том месте, где должно было находиться солнце, появлялось на несколько мгновений нечто похожее на большой медный шар, а с запада начиналось легкое струение воздуха, вселявшее надежду на попутный ветер. В первые дни, почувствовав эти слабые порывы ветра, мы бросались к парусам и вытряхивали из марселей рифы, но вскоре убедились, что это лишь прибавляет нам ненужной работы, так как все равно возобновлялся шторм от тех же румбов, что и прежде. Снега и града стало выпадать меньше, но не было недостатка в том, что еще хуже при холоде, — я имею в виду пронизывающий дождь. Конечно, снег слепит глаза, но если уж выбирать самую отвратительную погоду, то нет ничего более подходящего, чем ливень при температуре воздуха, близкой к нулю. Во время снежного шквала вы никогда не промочите одежду (для матроса это очень важно), зато от непрерывного дождя нет спасения — он пронизывает до костей. У нас уже давно не осталось ничего сухого (ведь у матроса только одно средство для просушки одежды — солнечная погода), и приходилось надевать то, что отсырело меньше. После каждой вахты, спустившись в кубрик, мы снимали с себя одежду и сразу же выжимали ее; для этого двое брались с каждого конца, например, за штаны и выкручивали их изо всех сил. То же проделывали с куртками, чулками, рукавицами и прочим. Потом вся наша амуниция развешивалась по переборкам для проветривания. Затем на ощупь мы выбирали то, что казалось не таким сырым, и, натянув на себя (так как в любой момент всю команду могли вызвать на палубу), валились по койкам, заворачивались в одеяла и сразу же засыпали, пока не раздавались три удара по крышке люка и гнетущий душу крик: «Эй, первая вахта! Восемь склянок! Слышали новости?» — сопровождаемый угрюмым ответом снизу: «Да! Да!»