Два года на палубе
Шрифт:
Подъем, и мы опять наверху. Там непроницаемый мрак и обычно или мертвый штиль с непрекращающимся дождем, или чаще всего жестокий встречный шторм и почти горизонтально секущий дождь, который иногда переходит в снегопад с градом. На палубе между бортами гуляет вода, и поэтому ноги все время мокрые — ведь сапоги не отожмешь, как пару подштанников, и никакая пропитка или смазывание не спасает от влаги. Итак, наши ноги всегда в сырости и холоде, но это далеко не самое страшное во время зимнего плавания вокруг Горна. При смене вахты не произносится никаких лишних слов. Меняются рулевые, старший помощник занимает свое место на юте, а впередсмотрящие идут на бак. У каждого из них только тесная площадка под ногами, где можно сделать всего несколько шагов взад-вперед либо повернуться туда-сюда между двумя кофель-нагелями, поскольку скользкая от воды и льда палуба не подходящее место для прогулок. Но двигаться все-таки необходимо, чтобы хоть как-то убить время, и один из нас придумал подходящее для этого средство — посыпать палубу песком. Как только дождь немного затихал, ют, а также часть средней палубы и бак посыпали песком, и мы целыми часами разгуливали по двое, коротая бесконечно долгие вахты. Нам казалось, что между склянками проходит не тридцать положенных минут, а целый час или два, и вожделенные восемь ударов ждешь целую вечность. Теперь нас занимало только одно — как ускорить течение времени. Мы были рады любой перемене, лишь бы она нарушала тягостную монотонность нашей жизни. Два часа у штурвала, полагавшиеся каждому через
При таком положении дел немалым событием для нас была кое-какая перестановка вахтенных. Один матрос повредил руку и слег на два-три дня (ведь от холода малейший порез или ссадина превращаются в рану), и на его место заступил плотник. Для нас это явилось приятной неожиданностью, и даже возник спор, кто будет у него напарником. Поскольку Щепка был человеком «с образованием», и мы с ним нередко беседовали, он выбрал меня. Хотя он был финном, однако хорошо говорил по-английски и обстоятельно рассказывал мне о своей стране — обычаях, торговле, городах, а также о своих скитаниях в море, о переезде в Америку и женитьбе на землячке-портнихе, с которой познакомился в Бостоне. Мне же было почти нечего поведать ему, разве что о моей уединенной жизни дома, и, несмотря на все наши старания, за пять или шесть вахт мы полностью «выговорились», и я «передал» его другому матросу из нашей вахты.
Что касается меня, то я изобрел целую систему, позволявшую с некоторой пользой убивать нескончаемые часы вахты. Каждый раз, выходя на палубу и прохаживаясь взад-вперед, я начинал повторять про себя в последовательном порядке всевозможные сведения, накопленные моей памятью: таблицы умножения, мер и весов, цифры на языке обитателей Сандвичевых островов, названия штатов с их столицами, графства Великобритании, имена английских королей и прочее и прочее. Когда я делал долгие паузы, это занятие можно было растянуть на две первые склянки. Затем наступал черед Десяти заповедей, тридцать девятой главы книги Иова и некоторых других мест из Писания. После этого неизменно следовал мой любимый «Отверженный» Каупера; торжественный ритм и мрачное настроение этих строк, а также сюжет поэмы весьма гармонировали с тоскливой монотонностью вахты. Кроме того, я декламировал про себя из Каупера строки, обращенные к Мэри, «Разговор с вороном» и небольшой отрывок из «Застольной беседы». Обилие стихов одного поэта объяснялось тем, что у меня в сундучке лежал томик его произведений. Прочитав на память эти сочинения, а также «Ille et nefasto» Горация и «Erl K"onig» Гёте, я позволял себе далее свободно выбирать стихи или отрывки из прозы, сохранившиеся в моей памяти. Благодаря такому методу можно было скоротать самую долгую вахту, однако этому в немалой степени способствовали периодическая смена рулевых, постановка лага или обычная прогулка к бачку, чтобы напиться воды.
Наши подвахты тоже не отличались большим разнообразием. Теперь мы не занимались ни стиркой, ни шитьем и даже не читали книг, а только ели, спали и поднимались на вахту, то есть вели, если можно так выразиться, настоящую «горновскую» жизнь. Носовой кубрик не отличался комфортом, и когда мы сходили вниз, то сразу же заваливались по койкам. Сходный люк приходилось держать закрытым, чтобы к нам не проникала вода, зато воздух тоже не попадал, и в этой сырой и душной дыре, где мы все жили, была такая атмосфера, что болтавшаяся под бимсом лампа едва мерцала. Но, как ни странно, я никогда еще не чувствовал себя таким здоровым, как в течение этих трех недель. Все мы ели как лошади: сменившись с вахты и сойдя вниз, первым делом лезли в хлебный мешок и котел с мясом. Утром и вечером каждый выпивал свою кварту чая, и твердый сухарь с куском холодной солонины и кружка горячей жидкости были для нас слаще амброзии и нектара богов. Мы потеряли человеческий облик, и если бы такая жизнь продлилась не месяц, а год, мы уже мало чем отличались бы по умственному развитию от снастей и рангоута. За все это время ни к одному из нас не прикасалась бритва, а на наши лица не попадало иной влаги, кроме дождя и морских брызг, — ведь пресная вода выдавалась строго по рациону, а кому захочется раздеться догола и мыться на палубе соленой водой посреди льдов и снега.
Восемь дней непрестанно штормило от оста, но вот ветер стал временами отходить чуть заметно к югу и усилился еще более. Благодаря тому, что мы уже спустились достаточно далеко на юг, пора было брасопить реи и понемногу прибавлять парусности. Впрочем, каждая такая перемена ветра длилась недолго, и всякий раз он возвращался на свой прежний румб. Тем не менее мы успевали понемногу продвигаться на восток. Однажды ночью после очередного такого изменения ветра, когда мы долго и тяжко трудились всей командой, нам пришлось «достаивать» вахту и ставить грот, который уже висел на бык-горденях. Однако ветер задувал все сильнее и сильнее, снег и дождь с яростью тысячи фурий сыпались на палубу в кромешной темноте. Грот трепало и било с громоподобным треском, и вышедший на палубу капитан приказал скатать его. Старший помощник собрался было вызвать наверх и подвахту, но его остановил капитан, сказав, что если людей постоянно поднимать с коек, они вконец измотаются, а сейчас достаточно и тех, кто находится на палубе. Мы полезли на рей, и я никогда не забуду, что нам пришлось вытерпеть. В нашей вахте число людей сильно уменьшилось, и, не считая рулевого, нас было всего пятеро, включая и третьего помощника, а потому мы начали закатывать парус с одного нока. Рей, на котором мы висели, был весь покрыт ледяным панцирем, сезни и тросы на шкаторинах задеревенели, а сам парус гнулся ничуть не легче, чем лист обшивочной меди. Ветер перешел в настоящий ураган с дождем и снежными зарядами. Нам пришлось бить по парусу голыми руками — никто не решился надеть рукавицы, потому что стоило лишь поскользнуться и не ухватиться вовремя за что-нибудь рукой, и одним человеком в команде стало бы меньше, ведь упавшему за борт рассчитывать на помощь не приходилось — все шлюпки были намертво закреплены на палубе. Нам пришлось пустить в ход все пальцы, кои дал нам создатель. Несколько раз нам удавалось затащить парус на рей, но он вырывался прежде, чем его успевали закрепить. Чтобы завязывать узлы на сезнях, приходилось перегибаться через рей, но они никак не затягивались, а нам то и дело приходилось колотить руками по парусу, чтобы не отморозить пальцы. Через некоторое время, показавшееся нам вечностью, мы кое-как закатали парус с наветренного нока, но теперь оставался подветренный, где работать было еще труднее, так как туда сдуло почти всю парусину. Пока мы крепили парус у ноков, его пузо опять вырвалось, и с ним пришлось немало повозиться. Наконец все было закреплено, и стоило это нашей вахте полутора часов, проведенных на рее. Мы лезли наверх, когда отбили пять склянок, а спустились незадолго до восьми. Это не назовешь быстрой работой, но если принять во внимание погоду, а также нашу малочисленность (нас было только пятеро), к тому же наш грот был лишь вполовину меньше грота шестидесятипушечного корабля «Индепенденс», где команда состоит из семисот матросов, то не следует удивляться нашей медлительности. Мы были рады спуститься наконец на палубу,
Следующие два дня дул устойчиво ветер от южных румбов. По всей вероятности, мы значительно продвинулись вперед и могли рассчитывать в скором времени подойти к мысу, если уже не вышли к нему. Однако мы не доверяли своему счислению, поскольку капитан никак не мог взять полуденную высоту солнца. Оставалось только надеяться, что погода прояснится и позволит сделать обсервацию или же мы увидим землю, а может быть, даже встретим какое-нибудь судно.
Пятница, 22 июля. Жестокий шторм с юга, паруса глухо зарифлены, а наветренные брасы слегка потравлены. Облака приподнялись над водой и начинают расходиться. В полдень я вместе с мистером Хэтчем и двумя другими матросами работал в кормовом кубрике, наполняя хлебный ящик из бочки, как вдруг яркий луч солнца брызнул к нам через сходной трап и световой люк, озарив все вокруг и наполнив наши сердца радостью. Мы не видели ничего подобного уже много недель. Даже на самых грубых и невыразительных лицах отразилось волнение. Мы услышали громкие крики на палубе, и старший помощник что-то прокричал капитану в каюту. Мы не разобрали слов, но капитан, свалив по дороге стул, одним прыжком выскочил наверх. Нам было трудно понять, что там происходит, а судовая дисциплина не позволяла покидать свое место. Впрочем, мы понимали, что, раз команду не вызывают наверх, нам не грозит никакая опасность. В это время из буфета показалось черное лицо стюарда, и мистер Хэтч спросил его, что же все-таки случилось.
— Земля, сэр! Верное слово, земля! Капитан говорит, что это и есть тот самый мыс Горн!
Мы налегли на свою работу и, окончив ее, поспешили на палубу. На левом траверзе был виден берег, медленно уходящий за корму. Все смотрели на него как завороженные: капитан и помощники — с юта, кок — из своего камбуза, а матросы — с бака.
Увиденная нами земля оказалась островом Статен, который расположен немного восточнее мыса Горн. Никогда еще мне не приходилось видеть столь пустынного и унылого места — опоясанный утесами и льдами остров был почти лишен растительности, и лишь кое-где во впадинах между холмами и скалами темнел чахлый кустарник. Этот остров как нельзя лучше подходил для того, чтобы стоять на границе двух океанов среди штормов и снегов вечной зимы, далеко за пределами человеческой цивилизации. Однако, несмотря на свой мрачный вид, он ласкал взор, и не потому только, что это была первая встреченная нами земля, но, главным образом, как знак того, что мы уже миновали мыс Горн и вступили в Атлантику. Кроме всего прочего, мы без всякой обсервации установили свою долготу и широту.
Мистер Наттэл развеселил всех, заявив, что ему хотелось бы побывать на острове и исследовать это место, куда, может быть, еще не ступала нога человека. Капитан ответил на это, что если задержать здесь судно хоть на минуту, то все мы отправимся осматривать остров, но только это будет уже на том свете.
Постепенно земля уходила все дальше и дальше за корму, и на закате перед нами расстилался уже Атлантический океан.
Глава XXXIII
Вперед, на север!
Обычно при обратных рейсах из Тихого океана вокруг мыса Горн при выходе в Атлантику держат значительно восточнее Фолклендских островов, но поскольку установился сильный и ровный зюйд-вест, да и высокие широты нам уже порядочно надоели, капитан решил не медля повернуть к северу и пройти между этим архипелагом и материком. В восемь часов после смены рулевых было приказано держать на чистый норд, и всю команду вызвали наверх брасопить реи и ставить паруса. В одно мгновение по всему судну разнеслась весть, что капитан повернул бушприт к Бостону и показал Горну корму. Воистину, для нас это была минута общей радости. Все приободрились, и даже оба наших больных вылезли наверх помогать на фалах. Ветер дул чисто от зюйд-веста со штормовой силой, что, не будь он попутным, нельзя было бы нести ничего, кроме одного глухо зарифленного паруса. Но мы шли на фордевинд, и поэтому матросов послали вытряхнуть рифы из марселей и поставить зарифленный фок. А когда мы начали поднимать марса-реи, то так дружно затянули «Веселей, ребята!», что, наверное, нас было слышно на полпути до острова Статена. После того как прибавили парусов, судно ринулось вперед, и капитан, видя, что все идет хорошо, крикнул с юта: «Еще один риф долой из фор-марселя!» Двое прыгнули на ванты; обледенелые риф-штерты и нок-бензели были раздернуты, матросы стали на фалы, и весь парус наполнился штормовым ветром. Команда оставалась на палубе и следила за маневром. Теперь уже нельзя было добавить ни одного дюйма парусины. Попутная волна была такой высокой, что два человека с трудом удерживали штурвал. Из-под форштевня летели брызги пены, достигая чуть не до сходного трапа. Судно мчалось с бешеной скоростью, но все пока шло хорошо Были заведены и выбраны втугую контр-брасы, на бакштаги наложены тали, и все сделано достаточно надежно и прочно. Капитан быстро расхаживал по палубе, поглядывая то вверх, то в наветренную сторону. Старший помощник стоял у сходного трапа и, потирая руки, громко выкрикивал: «Ура, старое ведро! Видно, все бостонские девки тянут тебя на буксире!» Мы же смотрели с бака, что делается с рангоутом, и пытались определить, какой у нас ход. Неожиданно капитан скомандовал: «Мистер Браун, прикажите поставить марса-лисель! Не удержится — пусть летит ко всем чертям!» Старший помедлил лишь мгновение, но он был не тем человеком, который уступит кому-нибудь в лихости. «Ура, ребята! Выстрелить марса-лисель-спирт! Пошел наверх! Я пошлю вам туда все, что надо!» Мы прыгнули на ванты и, спустив вниз гордень, подняли на нем необходимый такелаж, провели галсы и фалы, разошлись по рею и прочно их закрепили, а затем спустили нижние фалы, использовав их как контр-брасы. Стояла ясная звездная ночь. Ветер пронизывал холодом, но каждый старался изо всех сил, хотя некоторые и считали, что «старик» рехнулся. Мы изготовили новый марса-лисель с одним взятым рифом, и это последнее обстоятельство вызвало множество насмешек. Матросы говорили, что, коли дело дошло до зарифления лиселя, его вообще незачем ставить. Конечно, постановка лиселя при зарифленных марселях была совершенным новшеством, но тем не менее это имело свой смысл, ибо если марсель был зарифленным, то и лисель тоже нельзя было не зарифить и, кроме того, если бы лисель сорвало, мы потеряли бы только один парус, а при незарифленном марселе могло бы снести всю мачту.
Пока мы работали на рее, внизу вынесли лисель, прикрепили его к лисель-спирту и, выжидая удобного момента, помалу подтягивали их фалами к блоку. Но едва старший помощник отдал «кошачьи лапки» [65] на нирале и мы начали растягивать парус к ноку, как лисель-спирт сразу изогнулся, словно хлыст, и мы ждали, что он сейчас треснет. Однако же, будучи изготовленным из прочной горной ели, лисель-спирт выгнулся наподобие китового уса, но никакая сила не могла сломать его. Наш плотник сказал, что за всю свою жизнь не видывал ничего подобного. Совместными усилиями всей команды мы дотянули галсовый угол до нока, после чего втугую выбрали шкот контр-брасы и наветренные брасы, ослабив тем самым напряжение на лисель-спирте. Каждая каболка тросов и каждая нитка парусины были напряжены до предела. С дополнительным парусом судно рванулось вперед как одержимое. Поскольку поставленные паруса находились в носовой части судна, они как бы поднимали его из воды, и оно буквально прыгало с волны на волну. Никогда еще со дня спуска на воду судно так не погоняли. Даже если бы дело шло о жизни или смерти всех нас, на нем нельзя было бы поставить еще ни одного стежка парусины.
65
Название морского узла.