Два господина из Брюсселя
Шрифт:
При слове «печаль» Альба очнулась, пристально взглянула на Магнуса, на его квадратные плечи, мощный торс и бычью шею, по которой змеились толстые вены; она машинально отвела руки, которые прохаживались по ее бедрам, с осуждением отметила красноту мужниных глаз, заключив, что эстетически слезы плохо сочетаются с образом темпераментного брюнета, и огорченно вздохнула:
— Мне нечего с тобой делить, Магнус.
— Ты сердишься на меня…
— За что?
— Не знаю.
— Я на тебя не сержусь, Магнус. Оставь меня.
Этот короткий обмен репликами утомил ее,
Нет, она никак не могла разделить печаль Магнуса, потому что печали она не чувствовала. Она испытывала глубокое потрясение. Ее непреходящее удивление источало парализующий яд, который блокировал все ее эмоции и мысли.
Она согласилась дождаться дня похорон Тора.
Она ждала.
Быть там, проводить Тора в последний путь — вот ее единственная цель.
А потом…
Все эти три дня Катрина подходила к дверям и скреблась в комнату Альбы, умоляя сестру открыть.
И каждый раз, испытывая внезапный прилив сил, Альба кидалась к двери и закрывалась на ключ. Только не Катрина! Альба не могла объяснить почему. Нет, только не Катрина. Тем более что Катрина все время пыталась вести переговоры из-за двери… Впрочем, вдавленные поглубже беруши позволяют отгородиться от любых звуков.
Она то и дело впадала в дремоту; на грани сна и яви ей несколько раз привиделся Йонас. И она тотчас изгоняла его образ. Нет, она должна думать только о Торе.
Но это плохо удавалось ей. У нее будто вынули воспоминания. Можно подумать, у нее никогда и не было сына. Разве не странно?
За три дня ничего не изменилось: ей не удавалось думать о Торе, но при мысли о Йонасе ее всякий раз охватывало неприятное чувство.
Ее поражало, что она испытывает лишь досаду. Ее боль гнездилась за прозрачной стеной, за толстым стеклом, вдоль которого она непрестанно сновала: порой она пыталась разбить стекло и начать страдать в полную силу, а в иные минуты ограничивалась тем, что мирно наблюдала эту боль, доступа к которой у нее не было.
На похоронах, отгородившись от всех платком и огромными темными очками, она молча и бесстрастно отыгрывала свою роль, вцепившись в локоть Магнуса. Она очнулась на один миг, когда служащие бюро ритуальных услуг поднесли гроб к яме: она нашла непристойной эту дыру в черной земле со снежными губами отвалов по краям и забеспокоилась, что Тору будет холодно в этой мерзлой почве. Потом она подняла голову, заметила летящую в небе чайку и больше ни о чем не думала.
Возвращаясь к машине, она остановилась, вдруг сообразив, что на церемонии не было Йонаса. Как могло случиться, что он не пришел проститься с Тором, своим обожаемым кузеном?
Она направилась к Катрине; та стояла с неестественно прямой спиной возле своей машины.
— Где Йонас?
— Дорогая, мне так многое нужно тебе объяснить…
— Да, да. Где Йонас?
Катрина взяла сестру за плечи, обрадовавшись, что восстановила с ней контакт:
— Ну вот, наконец-то ты заговорила!
— Где Йонас?
— Ты действительно хочешь знать, где он?
— Разумеется.
— Он в больнице. Его прооперировали. Трансплантат, похоже,
Альба почувствовала легкий прилив тепла, будто ее коснулся тот восторг, который она давным-давно, еще в прошлой жизни, надеялась испытать.
— Я очень рада, Катрина. Да, я очень рада, что он спасен.
Слово «спасен» оказалось целительным. Ее чувствительность мгновенно восстановилась, стоило ей произнести эти два слога.
«Спасен» объяснило ей, что Йонас будет жить…
«Спасен» объяснило ей, что Тор умер.
Радость и горе поднялись из ее нутра, сплавившись в сложном переплетении, и разрешились безудержными рыданиями, подобными извержению лавы. Альба была потрясена сразу и горем, и радостью.
Катрина обняла ее, Магнус тоже, и оба они были рады, что она вернулась в страну живых.
Вечером Альба сказала Катрине, что хочет видеть племянника.
Когда они представились в отделении реанимации, усатая медсестра с телосложением кита и частоколом мелких зубов, напоминавшим китовый ус, заблокировала собою вход и попросила подождать двадцать минут, пока медперсонал закончит процедуру.
Чтобы скоротать время, они зашли в кафешку на том же этаже, выкрашенную в развеселый мандариновый цвет, который очень бы порадовал детсадовцев. Катрина поделилась с сестрой подробностями операции:
— Нам позвонили в пять вечера и велели немедленно явиться в больницу. За короткое время поездки мы пытались с Йонасом представить, что его ждет. Но о чем именно ты хочешь знать? Тебе объясняют, что вскроют твою грудную клетку, распилят ребра, вынут сердце, пришьют другое, одним словом, очень рискованное вмешательство. Тебя предупреждают, что, даже если операция пройдет успешно, предстоят несколько недель тревожного ожидания, поскольку заранее неизвестно, примет ли твой организм трансплантат или отторгнет. То есть такая спешка даже благотворна: для мучительных раздумий времени просто нет.
— Как Йонас держался?
— Он был молодцом и вел себя так, будто идет на обычный школьный экзамен. Я подхватила его тон и отвечала ему в том же духе. Мы шутили до конца.
— До конца?
— До анестезии.
Катрина сжала зубы, боясь продолжить рассказ, — во время операции ей было так трудно перенести тревогу, что ее несколько раз выворачивало в коридоре, пока ее не накачали успокоительными.
— Как он себя чувствует?
— Кажется, хорошо. Сейчас он идет на поправку, весь в трубках, в окружении кучи устройств, которые помогают ему выжить, но глаза у него веселые, и он уже произнес несколько слов.
— Каких же?
— Он спросил меня, когда ты придешь.
Альба смахнула слезу. Привязанность Йонаса взволновала ее еще больше теперь, когда у нее остался только он один.
Катрина поняла это и пожала ей руку:
— Пей кофе, дорогая моя. А я схожу посмотрю, как там у них дела, а потом вернусь за тобой.
Альба кивнула и медленно произнесла:
— Не беспокойся, я буду держаться и не зарыдаю.
— Спасибо, Альба.
Уже в дверях Катрина обернулась:
— Тем более что он не знает…